|
Не тот фронт и не тот род оружия, в этом причина. – И не то воинское звание, – добавил Фогель, – будь он генералом, он бы не хмурился сегодня. Они гонят грузовик за грузовиком. Я разговаривал с денщиками, когда был прикомандирован к охране штаба армии. Вы бы послушали их споры: чей хозяин вывез больше мехов. – В штабе прямо в воздухе висит с утра до вечера: «Pelze... Pelze...»[Меха... меха...] Теперь мы подходим к Индии и Персии – пахнет коврами. – Вы дураки, – сказал: Штумпфе, – к сожалению, сегодня, под конец, я понял, что был не умнее вас. Тут дело идёт о совершенно ином. Дело идёт не о шубах и коврах. – Он оглянулся, не прислушивается ли кто-нибудь к их разговору, и перешёл на шёпот. – Дело идёт о будущем семьи, детей. Вот эти безделки: золотая монета, часики, колечко мне достались при еврейской акции, в жалком, нищем местечке. А представь себе, что получают люди из эйнзатцгрупп при ликвидациях в Одессе, Киеве, в Варшаве? А? – Ну, знаешь, – сказал: Фогель – Ну их к чёрту, эти дела в эйнзатцгруппах, у меня не те нервы. – Пфенниг с каждого переставшего дышать иудея, – сказал Штумпфе, – не больше. – Ты не останешься в накладе,– сказал: Ледеке, – фюрер взялся за это дело, тут пахнет вагонами пфеннигов. Они рассмеялись, но Штумпфе, самый весёлый из них, остался серьёзен. – Я не такой идеалист, как ты, – сказал: он Фогелю, – и не собираюсь скрывать это. Ты человек прошлого века, вроде, лейтенанта Баха. – Не у всякого богатая родня, – сказал: Ледеке, – будь у меня папаша фабрикант, и я бы говорил лишь о долге, душе и дружбе. – Видишь ли, – сказал: Штумпфе, – вот в чём дело – я решил просить обер-лейтенанта. Пусть откомандирует меня, пока не поздно, я наверстаю потерянное. Я скажу ему, что это мой внутренний голос зовёт меня. Он ведь любит такие вещи. Поглядите-ка, – и Штумпфе достал из толстой пачки семейных фотографий открытку. На фотографии изображалась огромная колонна женщин, детей, стариков, идущих меж рядами вооружённых солдат. Некоторые смотрели в сторону фотографа, большинство шло, опустив головы. На переднем плане стояла открытая легковая машина, в ней сидела молодая женщина с чёрной лисицей на шее, резко оттенявшей её светлую кожу и белокурые волосы. Подле машины стояли офицеры и глядели на идущих. Женщина полными белыми руками приподняла над бортом машины большеголовую, толстоносую собачку с лохматой чёрной шерстью. Дама, невидимому, показывала собачке идущих, так матери подымают на руки несмышлёных детей, чтобы потом через много лет напомнить им о виденном в младенчестве зрелище. Фогель долго рассматривал фотографию. – Это скотч-терьер, – сказал: он, – у нас дома есть такой же, мама в каждом письме шлёт мне привет от него. – Да, вот это женщина, – со вздохом сказал: Ледеке. – Это жена моего брата, – сказал: Штумпфе, – а брат – вот этот, опёрся на раскрытую дверцу. – Он похож на тебя, – сказал: Ледеке, – я сперва поду мал, что это ты. Но у него отвороты СС и чин не твой. – Это снято в Киеве, в сентябре сорок первого, у кладбища, я забыл, как называется это место. Брат после этою пурима может твоему папаше одолжить несколько грошей, если ему понадобится строить новый цех. – Дай-ка я на неё посмотрю ещё, – проговорил Ледеке, – особенно на фоне этого шествия смерти, что-то притягивающее в ней есть. – Встретил бы её до войны, когда брат был актёром в оперетте, а она работала билетёршей. Ты бы посмотреть на неё не захотел. У женщины восемьдесят процентов красоты зависит от того, как она одевается, как завита, шикарная ли вокруг обстановка, И я хочу, чтобы моя жена выглядела после войны не хуже. |
