Антон до конца жизни вспоминал, как из-за глупейшего приказа во Влоцлавском реальном училище, как бедный аккуратист, немец Кинель пытался рассказать о красотах польского языка - на корявом русском, а ученикам запрещалось во всякое время в стенах училища и даже на собственных квартирах говорить по-польски. Правда, после тысяча девятьсот пятого многое сменилось в лучшую сторону. А после поляки отомстили: за какой-то год, в тысяча девятьсот тридцать седьмом, было взорвано сто четырнадцать православных церквей, в которых были поруганы святыни, священники и многие верные прихожане арестовывались. В руины взрывом превратили великолепнейший Варшавский собор. А в день Пасхи примас Польши призывал идти следами фанатических безумцев апостольских в борьбе с православием…

Бедный ксендз, чувствуя, что завалят ученики экзамен, раздавал им здания учить какой-то определенный билет.

- Прежде чем перейти к событиям, - изощрялись кто как мог ученики, - надо бы сперва затронуть…

Инспектор, думавший о чем-то своем. Пропускал мимо ушей…

- Наслышан я, - православный священник, созвав четырех учеников из класса, всех православных там, тихо начал: - Наслышан я, что ксендз на экзамене плутует. Нельзя и нам, православным. Ударить в грязь лицом перед римскими католиками. Билет - билетом, а спрашивать я буду вот что…

И каждому доставалось по теме. Жалко только, что в конце концов инспекторы поняли, что перед ними разыгрывают инсценировки…

Усевшись на окне третьего этажа, с полным бокалом вина в левой руке, какой-то чуть-чуть трезвый корнет громогласно приветствовал знакомых прохожих. Юный паренек глядел на это в оба глаза, всегда поражаясь то ли храбрости, то ли глупости корнета. Только потом, через двадцать пять лет, Деникин, начальник штаба Восточного отряда Маньчжурской армии, да генерал Ренненкампф, командующий той самой армии, вспоминали те годы. Сложно было признать в начальнике Деникина того самого корнета…

Осенью тысяча восемьсот девяностого года, после записи в Первый Стрелковый полк, квартировавший в Плоцке, Деникин поступил в Киевское юнкерское училище с военно-училищным курсом, а вместе с Антоном Ивановичем еще человек девяносто…

Пустые пушечные амбразуры, серые сводчатые стены-ниши, - и особый дух, аромат истории, овевавший крепость, в которой располагалось училище. Может быть, именно из-за него очередной смельчак спустился на землю по жгутам, связанным из белья да тряпья, а потом быстро-быстро, изредка оглядываясь на громаду крепости, идет к Днепру. Тиха украинская ночь - да только волнения полна: Деникин это понимает через несколько часов.

В открытое окно с легким звоном падает штык с прикрепленным к нему концом веревки и фуражку. Следом показывается и очередной "гуляка". Двое его товарищей, весело и чуть пытливо подмигивая, рассовывают по карманам, кладут за пазуху все те вещи, которые не должны быть у того, кто в данный момент склонился над учебниками в казарме. Вот только с шинелью сложнее всего: в карман-то не положишь. И Деникин, перекрестясь, накидывает ее на себя, а затем с напускной безмятежностью идет в роту. И как назло: звуки приближающихся шагов. Антон Иванович только и успевает, что нервно сглотнуть.

- Вы почему в шинели? - спрашивает Деникина показывавшийся дежурный офицер, поигрывая желваками и глядя прямо курсанту в глаза.

- Что-то знобит, господин капитан.

Ничего, кроме сомнения, не мелькает во взгляде дежурного офицера. А в памяти всплывают: ночь, Днепр, веревка…

- Вы бы в лазарет пошли…

- Как-нибудь перемогусь, господин капитан, - на сердце сразу отлегло…

Легкая дрожь в коленях: еще бы, ведь экзамен пор русскому языку! И не только волнение перед экзаменатором, но и мысль: "Сработает или нет?" - не дают покоя и возможности успокоения.