Груздев вновь склонился над теодолитом.

– Как он, оттаял? – спросил Свешников, когда они отошли от магнитного павильона.

– Не совсем, – ответил Семенов, – больше «играет в молчанку», как говорит Томилин. Но не жалею, что он здесь. Какая‑то шестеренка в его мозгу явно завертелась в другую сторону: тянется к ребятам и даже зашел ко мне на огонек, чего никогда не случалось раньше.

– Наверное, с разговором о смысле жизни?

– Информация правильная, – подтвердил Семенов. – Думаю, его здорово когда‑то тряхнуло.

– Возможно. Он скоро снова к тебе придет, точно говорю.

– Почему так думаете? – удивился Семенов.

– А вот это, извини, не скажу, секрет. – Свешников рывком открыл дверь радиорубки, – Здравствуй, Костя, эфирная душа! Это ты запустил Райкина во время пожара? Молодец, гореть надо весело! А это и есть твой помощник? Будем знакомы: Свешников.

– Шурик, – растерянно пролепетал Соболев.

– А по отчеству?

– Алексеевич.

– Рад познакомиться, Шурик Алексеевич. Женат?

– Нет, – еле слышно пискнул Соболев. – Мне всего двадцать лет.

– В двадцать лет у моего деда было трое детей! – грозно сказал Свешников. – Товарищ Семенов, зачем берете в дрейф старых холостяков? По возвращении немедленно жениться и доложить!

Соболев столь решительно замотал головой, что все рассмеялись.

– Ладно, погуляй еще нестреноженный, – смилостивился Свешников, – Костя, передашь по старому знакомству парочку радиограмм?

Перед обедом Свешников выступил в кают‑компании, рассказал о делах института, о жизни антарктической экспедиции. Потом, отвечая на вопросы, много шутил, все смеялись, и он охотно смеялся, давно уже в кают‑компании не было такого оживления.

Семенов же ловил себя на том, что слушает не очень внимательно и с волнением ждет разговора наедине, когда Свешников выскажет свое отношение ко всему, что произошло на станции. Внешние признаки свидетельствовали как будто в пользу того, что станцией он доволен и сильного разноса не будет, но Семенов знал, что Свешников принадлежит к тем людям, подлинные мысли которых отнюдь не отражают эти самые внешние признаки и которые высшей добродетелью руководителя считают умение владеть собой. И понимал, что одно дело – веселой общительностью и дружелюбием повысить тонус коллектива, внушить ему уверенность перед лицом надвигающейся полярной ночи, и совсем другое – выложить начальнику станции все, что он думает на самом деле об имевших место ЧП. Хотя со дня пожара прошло больше месяца, а Осокина ребята давно простили, Семенова не переставали терзать запросами, в которых порой чувствовались не забота или желание помочь, а недоброжелательность и скрытая угроза – Белов даже шепнул, что на станцию рвалась комиссия во главе с Макухиным, который своей бестактностью мог бы нанести коллективу непоправимый вред. То, что Макухин, старинный недруг, не прилетел, было, конечно, хорошим предзнаменованием, но все равно Семенова волновала мысль о том, что наедине Свешников выскажет серьезные претензии и будет с ним холоден. Не потому волновала, что это предвещало бы трудности с продвижением по службе – Семенов искренне верил в то, что достиг своего потолка, – а потому, что Свешникова Семенов любил и был бы чрезвычайно огорчен потерей его дружеского расположения: с людьми, в которых он переставал верить, Свешников переходил на «вы», не шутил с ними, становился равнодушен к их настроению и не брал в экспедиции, которые сам возглавлял…

Семенов смотрел на Свешникова, весело что‑то рассказывающего, умело скрывающего свою усталость после нелегкого в его годы перелета, и перенесся мыслями в далекий дрейф, который запомнился навсегда, как запоминаются студенту полные откровений семинары блестящего профессора.