В эту ночь кают‑компания превратилась в проходной двор: одни приходят, другие уходят спать, опять возвращаются – какое там, разве заснешь, когда завтра лететь домой!

Растревожился народ, Водки нет, так кофе пьет, Ждет, когда же самолет Лыжами скользнет на лед И поднимет в небо сине.

Там‑там‑там!

К Нине, Оле, Вере, Зине –

Там‑там‑там! – импровизирует под гитару Веня.

Я ведь, братцы, не медведь!

Я хочу ласкать и петь!

Снег, пургу, мороз, торосы К черту позабыть!

И твои густые косы, Всю тебя любить!

– В‑веня, д‑давай ту, – заикаясь, осипшим голосом просит Горемыкин, – про з‑зеленоглазую, к‑которая ждет.

Валю без смеха слушать невозможно.

– Расскажите, товарищ повар, какие чувства вы испытывали, когда тот грубиян нарушил ваше уединение? – вытаскивая блокнот и изображая из себя репортера, спрашивает Кузьмин.

– Пошел вон, хам! Не видишь, читаю! – подсказывает Осокин.

– В‑всех б‑без компота оставлю! – грозит Горемыкин. – М‑мерзавцы!

Входит Кирюшкин и с глубоким подозрением смотрит на Веню, который делает честнейшие глаза.

– Твоя работа?

– Какая, дядь Вася? – наивным голосом спрашивает Веня. Часа два назад он извлек из знаменитого дяди‑Васиного сундучка половину инструментов и сунул вместо них ржавую десятикилограммовую втулку.

– Сукин ты сын, паря, – благодушно говорит Кирюшкин, наливая себе кофе и присаживаясь. – Опыта у тебя мало, не так сработал. Мы, бывало, сюрприз в чемодан отзимовавшему товарищу подкладывали за пять минут до посадки, да сами его вещи в самолет вносили, чтоб по тяжести не догадался и не проверил. Мне, помню, таким манером здоровый камень на добрую память упаковали, чуть не надорвался, когда сундук из самолета, вытаскивал.

– Спасибо за совет, дядь Вася, – проникновенно благодарит Веня.

– Смотри, паря, прибью! – обещает Кирюшкин.

– Вам хорошо, – завистливо вздыхает Кузьмин, – есть что паковать, а наши вещички ищи теперь в бюро находок у Нептуна.

Груздев, Непомнящий, Осокин и Рахманов грустно кивают. Они бездомные, христарадничают – живут на подаяниях, у них даже своих зубных щеток не осталось.

– Эт‑то т‑тебе хорошо, – мстительно говорит Горемыкин, – т‑тебе много не надо, од‑ни штаны на двоих!

Эта история обещает стать фольклорной; месяц назад, когда станцию последний раз ломало, Кузьмин и Груздев в полной темноте вскочили с нар одеваться и сунули каждый по ноге в одни и те же брюки. Домик накренился – под ним прошла трещина, вокруг грохочет, ничего невозможно понять – светопреставление! Пока разобрались, от страха чуть богу души не отдали!

– Самолет!

Раздетые, мы выбегаем из кают‑компании. Никакого самолета нет, ревет дизель. Кузьмин смеется: это он нас разыграл за напоминание об истории с брюками. Его беззлобно ругают – в такой обстановке разыграть нас ничего не стоит. Чтобы это понять, достаточно посмотреть, как Груздев и Рахманов играют в шахматы. Лучшие на станции специалисты по молниеносной игре, они сейчас невыносимо долго размышляют над каждым ходом, обвиняют друг друга в тугодумии, злятся, и («Ленский пешкою ладью берет в рассеяньи свою») – Груздев чужим ферзем объявляет Рахманову мат! Что ж, все это знакомо и не раз пережито: в последний, быть может, день зимовки от полярника нельзя многого требовать, здесь, в кают‑компании, только бренная его телесная оболочка, а душа и мысли – ох, как далеко.