Самолет взмыл в воздух – и полоса лопнула. Семенов даже сделал шаг вперед и встряхнул головой, проверяя себя; на том самом месте, по которому несколько секунд назад скользили лыжи самолета, извивалась свежая трещина. И еще Семенов заметил, что ЛИ‑2 взлетел бесшумно. То есть, конечно, не бесшумно, но гула моторов разобрать было невозможно, как невозможно, уже потом нашел сравнение Семенов, услышать писк младенца в артиллерийскую канонаду.

Но тогда, после того, как самолет взлетел, Семенов не миг позволить себе тратить время на размышления, поскольку торосы двигались на две палатки в начале полосы. Он не подавал команды, ее все равно никто бы не услышал, а просто махнул рукой и побежал к палаткам, а за ним побежали остальные. Лед вздрагивал и трясся, бежать по такому льду, да еще навстречу торосам, было страшно, но еще страшнее остаться без рации и передвижной электростанции, которые находились в палатках. Вал подобрался к ним уже метров на семьдесят – восемьдесят, но шел он медленно, несколько метров в минуту. Медленно – это Семенов отметил опять же потом, а тогда казалось, что вал несется, а не ползет, как это было в действительности.

Много раз спасался Семенов от вала торосов, но никогда еще они не грозили такой бедой. В пяти километрах от станции (если от нее еще что‑нибудь осталось!), на запасном аэродроме (которого тоже уже не существует), без продовольствия и топлива для обогрева стихия была особенно страшна. Когда жизнь висит на волоске, главной и единственной задачей становится борьба за сохранение этого самого волоска. Спасут они радиостанцию – получат шанс, а не спасут – могут затеряться в океане. Поэтому риск был оправданный, и Семенов вел людей по готовому вздыбиться льду навстречу валу торосов, вместо того чтобы уводить их на спокойный лед и подальше от вала, как полагалось по логике и здравому смыслу.

Семенов привстал и начал работать веслом. Нельзя сидеть, того и гляди незаметно заснешь, погубишь и людей и себя. Одному дежурить плохо, двоих бы нужно будить, для страховки.

Женька Дугин… Сколько соли вместе съели на четырех зимовках, сколько раз выручали друг друга… Знал, видел его недостатки, но ведь в главном никогда не подводил Женька, никогда!

По какому‑то свойству памяти лучше всего Семенов запоминал не триумфальные минуты свои, а промахи. И хотя это было не очень приятно – вспоминать про ошибки, Семенов не уклонялся от таких воспоминаний, ибо считал, что опыт полярника цементируется именно на ошибках. В самую первую его зимовку на Скалистом Мысу произошел такой случай. Пошел он на припай бить нерпу на корм для собак. Нерпа чуткая: когда она греется на солнышке, нужно бесшумно к ней подползти и попасть в голову, иначе соскользнет к лунке и утонет. Добыл Семенов несколько нерп, пополз к последней – и словно что‑то его толкнуло: ничего не слышал, ни шороха, но внутренний голос принудил его обернуться. Метрах в шести от него приготовился к прыжку огромный медведь. Выстрелил в него Семенов, стал лихорадочно перезаряжать карабин – а патронов в обойме нет, все вышли. Хорошо, что удачно попал, прямо в сердце, а если бы ранил или промахнулся, не было бы шансов спастись никаких. И все потому, что вовремя не пополнил обойму. Или тогда, в последнюю зимовку на Востоке. Разве оказались бы они, пять человек, в такой беде, если бы он, Семенов, прежде чем отпускать самолет, приказал проверить дизели?

Вот из таких ошибок и складывался опыт. И в людях часто ошибался поначалу, но с годами такое случалось все реже, и Семенов уверовал в то, что в чем‑чем, а в человеке он разбираться научился.

Пурга не стихала. Ладно, подумал Семенов, можно и здесь пересидеть. Все‑таки пока что выжили. В обычной обстановке, размышлял он, люди даже для самой немудреной работы нуждаются в указаниях, а когда жизнь и смерть – орел или решка – и никаких указаний не надо.