И все эти часы оно будет притягивать тебя, оно зовет тебя, и тебе придется спрятаться в своей каюте, если тебе не хочется показывать, ну, то, что оно сердится на тебя, и тебе нужно доказать, что ты не трусишь, и поэтому ты остаешься, но он и его друг не хотят тебя поблизости, они проводят прямые линии, разбрызгивая мазки красок на поверхности, они были такими же дикими, как Рэгнарок вокруг них…

Но спокойный неприметный человек, который любит свою дочку, он стоит рядом, он позволяет тебе прижаться к себе и касается тебя руками, когда шум дня страшного суда смолкает на минутку, как замолкает море перед приливной волной, он говорит тебе…

— Мы — в полной безопасности. Корабль был тут раньше. Вам нечего бояться.

— Я знаю, я знаю. Тогда п-п-почему я так напугана?

— Вид, звук, существо в середине предела реальности… все это ошеломляет. Чувства перегружены, а мозг ищет своей собственной защиты. Это художники привыкли к необыкновенно сильному восприятию внешнего окружения. Они рождены для этого. А я… я признаюсь, я дрожу, я устрашен, но жизнь сделала меня стойким, я научился, как не поддаваться впечатлениям. Вы же никак не защищены. Тут нечего стыдиться, и это пройдет. Вам не следует смотреть на все это.

— Я должна, я должна.

— Могу догадаться почему. И в последнее время вы были взволнованы, ваши нервы издерганы. Это тоже снизило вашу защитную реакцию против этого… этого зрелища, которое одновременно и психоделическое и наводящее ужас. Я не знаю, почему вы чувствуете себя несчастной, когда все, кажется, идет для вас отлично — для всего человечества…

Огненная гроза прошла. Ты держишься за своего единственного друга и болтаешь, не важно что, ты обратилась к нему, и он ответил тебе.

На мгновение он кажется тебе раскаленным железом. Потом он становится менее напряженным, он продолжает успокаивать тебя, пока корабль облетает вокруг Солнца, пока твой любовник не отведет тебя назад в свою каюту.

В каюте Вань Ли было так тихо, что он мог слышать, как звенело у него в ушах от пережитого неистовства. Комната впридачу была пустой, просто место для спанья и ничего больше, кроме ее портрета, который он держал перед собой — крошечного смелого всплеска красок на фоне совершенной пустоты. Его рубашка промокла от пота, была горячей и грубой и натирала ему шею. Он хотел снять ее, постирать и снова надеть, но не сделал этого.

Он послюнявил свою кисточку, опустил кончик в чернильницу и стал писать, тратя столько же времени на сочинение того, что пишет, сколько он тратил на выписывание иероглифов:

Моя любимая дочка, когда ты прочитаешь это, если когда-нибудь прочитаешь, ты уже станешь молодой женщиной, красивой, грациозной, щедрой на смех, повсюду окружающей себя преданными друзьями. А я уже буду мертв или же стар и еще более строгий, и непреклонный, чем я сейчас. Что тогда прикажешь мне с тобой делать? Я ведь папочка маленькой Пинь, которая никогда не приветствовала меня по-другому, как схватившись за большой палец, вела меня в сад, а возможно, возможно, называла меня «большим мешком, полным любви». Но на что я могу надеяться от мадемуазель Вань, чей досточтимый отец совершил то, о чем будут помнить? И это все естественно и правильно.