Я положил руку ему на плечо, он обернулся, посмотрел на меня грустными и влажными глазами и сказал: «Леонардо, братец, что мы можем сделать для него? Он…» Он не решался договорить.

Когда ты убежал, Франсуа почти уже задремал, и тут мы признались друг другу, что чувствуем себя виноватыми за то, что высмеяли тебя. Мы ведь не хотели тебя обидеть, клянусь…

Говори дальше, Фирмино.

Я побежал разыскивать тебя внизу, но с лестницы услышал, как он закричал, вернулся и увидел, что он весь дрожит, я очень забеспокоился и стал расспрашивать его, но он ничего не отвечал.

И вот его все еще бьет озноб. Я знаю, Господи, что это Ты наслал на него эту болезнь, Ты караешь нас за грехи.

Пока мы сидели молча, я подумал — хотя это был полный абсурд, — не связано ли ухудшение состояния Франсуа с тем, что они меня обидели.

Но я никогда не был злопамятным.

Фирмино, — сказал я, — мы не знаем, ангелы или демоны вершат над Франсуа свое правосудие, а следовательно, нам неизвестно, следует ли молиться или богохульствовать, но я одно могу сказать: разрез, который сделал этот Галерн, не свидетельствует в его пользу — он явно имеет слабое понятие о ремесле, которым занимается.

Мне тоже этот разрез кажется неправильным. И я не понимаю, из чего состоит эта темная жидкость: из желчи, крови, испражнений или из всего вместе?

Ты действительно позабыл все, чему тебя учили в Сорбонне?

Я прилежно занимался у итальянского профессора Торквато, который вдалбливал нам «Канон врачебной науки» Авиценны. Кафедра, с которой он говорил, стояла под его бюстом, и, когда аудитория была полная, мне, сидевшему в последних рядах, казалось, что говорит сам Авиценна.

Одно время я наизусть знал Гиппократа, включая части его трудов, объявленные аббатом Мулё ересью.

Но ведь я не мог практиковать, потому что не закончил учебу и не дал клятву Гиппократа. Это был бы грех, так что я боялся лечить Франсуа, я мог прогневать этим Господа.

У Франсуа началось сбивчивое дыхание, он судорожно хватал ртом воздух, его грудь вздымалась.

Ты напрасно позвал Галерна. Не нужно было этого делать. Но теперь скажи хотя бы, что ему нужно: тепло или холод?

Холод успокоит его воспаленную кровь, давай отодвинем его от огня. Но с другой стороны, раз его бьет озноб, значит, ему холодно, а следовательно, его нужно согреть.

Ты говоришь бессмыслицу.

Всякая болезнь — это противостояние. И в нее не следует вмешиваться, так как природа всегда приводит все к равновесию.

Даже в том случае, когда этот баланс означает смерть? — спрашиваю его я.

Это слово вызвало у него такой ужас, что он сделал мне знак замолчать, как будто боялся, что нас кто-то может услышать. Он шепотом велел мне никогда не произносить это слово.

Не произносить слово «смерть» вблизи больного человека.

И даже думать о ней нельзя.

Смерть.

Потому что она ждет у дверей и может решить, что ты ее позвал.

Разве ты не чувствуешь, что она рядом?

Но нужно делать вид, что мы ее не замечаем.

Фирмино, ты думаешь, что Франсуа?..

Тише, Леонардо.

Ты думаешь, что Франсуа разговаривает сейчас со смертью?

Посмотри на его губы. И его глаза открыты, но они нас не видят, значит, наверное, он смотрит на нее.

Когда рассветет, я попробую найти для него врача. Нужно лекарство. Говорят, чемерица помогает в таких случаях.

Юпитер, Венера и Луна управляют больными органами Франсуа — печенью и желудком. Эта ночь находится под знаком Скорпиона, знаком воды, понимаешь? То есть кровь, лимфа и желчь соответствуют этим трем планетам.

И что из этого следует?

Сатурн. Видишь ли, это противоположный знак тем трем, он растет за счет них, и я убежден, что это он вселил болезнь в тело Франсуа.