Бурдо приблизился к Николя и прошептал ему на ухо:

— Это Парижский Господин, палач.

— Вы, конечно же, меня знаете, — вновь заговорил молодой человек. — Я Шарль Анри Сансон, палач. Можете не представляться, я давно знаю вас, господин Лe Флош, и вас тоже, инспектор Бурдо.

Николя шагнул вперед и протянул юноше руку. Тот отшатнулся:

— Сударь, для меня большая честь, но это не принято…

— Я настаиваю, сударь.

Они пожали друг другу руки. Николя почувствовал, как рука палача дрогнула в его ладони. Его внезапный порыв объяснялся своеобразным чувством солидарности с молодым человеком, почти ровесником, который, занимаясь страшным ремеслом, так же, как и он сам, состоял на службе короля и правосудия.

— Мне кажется, я могу быть вам полезным, — повторил Сансон. — Так сложилось, что у нас в семье по вполне понятным причинам много времени уделяют изучению человеческого тела. Иногда нам приходится выступать в роли лекарей и даже восстанавливать раздробленные члены. Оказавшись в ужасном положении, стоившем мне нескольких часов тюрьмы и вынудившем моего дядю Жибера, палача в Реймсе, отказаться от своей должности, я на собственном опыте осознал полезность этой науки.

И с печальной улыбкой добавил:

— У людей очень странные представления о палаче. А он всего лишь человек, такой же, как и все остальные. Но в отличие от остальных он, в силу своего ужасного положения, обязан безропотно исполнять свои обязанности и неукоснительно соблюдать продиктованные ему строгие меры.

— О каком ужасном положении вы говорите, сударь? — спросил заинтригованный Николя.

— О том, в котором оказался палач во время казни цареубийцы Дамьена в 1757 году.

Перед взором Николя внезапно промелькнула гравюра из детства, изображавшая казнь Картуша.

— А чем эта казнь отличалась от других?

— Увы, сударь, речь шла о человеке, поднявшем руку на священную особу его величества. Он подлежал особой казни, предусмотренной такими случаями. Я вижу, как мы, я и мой дядя, стоим, одетые, согласно обычаю, в костюмы палачей. На нас синие штаны до колен, красные куртки с вышитой виселицей и черной лестницей, на голове алые треуголки, на боку меч. У нас пятнадцать подручных и помощников в передниках из светло-коричневой кожи.

Он умолк, словно ему пришлось извлекать воспоминания из самых дальних уголков памяти.

— Знайте, сударь, Дамьен — да призрит Господь его душу, ему довелось столько выстрадать! — хотел покончить с собой и пытался открутить себе детородные органы. А перед казнью в этом зале его подвергли допросу обычному и допросу с пристрастием. Его требовали назвать сообщников, но совершенно ясно, что у него их не было. Он без устали твердил: «Я не хотел убивать короля, я не убивал его. Я ударил его, но только для того, чтобы Господь коснулся его и напомнил ему о государственных делах, о необходимости установить мир и спокойствие». Даже когда желудок его раздулся от воды, лодыжки раздавили испанским сапогом, а грудь и все члены подвергли пытке раскаленным железом, он повторял одно и то же. И даже когда он больше не мог ни пошевельнуться, ни стоять на ногах.

Слушая завораживающее звучание кроткого голоса, Николя думал о том, что на улице его неприметный обладатель вряд ли привлекает к себе внимание прохожих. В то же время ему казалось, что молодой человек соотносит себя со своим рассказом, ибо дрожащие руки и выступившие на лбу капли пота выдавали его волнение.

— Дамьена доставили на Гревскую площадь и положили на эшафот, где его ожидала казнь, присуждаемая цареубийцам. Его руку, державшую орудие преступления, положили на жаровню с горящей серой. Когда от руки осталась одна обгорелая культя, он вскинул голову и страшно закричал.