— Хорошо. План рассмотрен и одобрен.

Кэндис покосилась на него — шутит, но не издевается. Не рассчитывал на большее? Правильно, не дурак же. У нее на лбу написано, что она, может, и странная, но никак не... Как там мама говорит? «Легкодоступная девица»...

— Или... нет?

Брэндон привлек ее к себе и поцеловал — долго, пылко, до умопомрачения. Он отпустил Кэндис за миг до того, как ее решимость в самое ближайшее время заснуть в своей постели рухнула. Она почти сказала ему: «Давай поедем к тебе». Почти — но не совсем. «Почти» все равно не считается.

— Нет, Брэндон.

— Что ж... Я буду ждать своего часа.

— Жди, — усмехнулась Кэндис. — Кто знает, может, тебе повезет.

— Когда-нибудь мне непременно повезет, — сказал Брэндон, и в его глазах колыхнулось что-то такое, отчего Кэндис на миг стало страшно.

Что станет с ее жизнью после того, как ему «повезет»?

9

Это был блистательный вечер, один из множества таких же блистательных вечеров. Они теряются один в другом, воспоминания смешиваются, сливаются, тасуются, как колоды карт. Пусть это яркие, блестящие лаком карты, дорогие, коллекционные... Если сотню колод перетасовать или просто бросить и перемешать, получится нечто хаотичное, неприятное и утомительное для разглядывания. Перебирать не захочется — захочется просто уйти и забыть. Кэндис иногда жалела, что их так много в ее жизни, ярких событий светской жизни. Вот Золушка наверняка запомнила свой бал на всю жизнь. Впрочем, если бы она так и осталась Золушкой, это было бы правомерное утверждение, а так... Когда она вышла за своего принца и сделалась принцессой, балы посыпались на нее, как горох из мешка, и потеряли всю свою ценность.

Кэндис иногда думала: а что, если бы вот этот раут был единственным в ее жизни? Или если бы она никогда прежде не бывала на концерте симфонического оркестра и знала, что и впредь ей не доведется это повторить? Если бы ее только один раз пригласили на благотворительный вечер, один-единственный раз — и предупредили, что этот раз — первый и последний, другого уже не будет...

Наверняка все было бы тогда по-другому. Атак...

Вечерние наряды, смокинги, галстуки-бабочки, бриллианты, бинокли ювелирной работы... Бриллианты. Бриллианты.

У нее, Кэндис, тоже было колье с бриллиантами, и серьги, и кольца, хотя она в своей жизни не сделала ровным счетом ничего, чтобы их заполучить. Она просто была дочерью Гордона Барлоу и все. Бриллианты полагались ей по статусу.

Она знала, что «простые смертные» тоже ходят в оперу — но много реже, чем такие, как она, и сидят на совсем других местах, и запоминают эти вечера на всю жизнь.

Вот бы ей так...

Может, хватит желать для себя другой судьбы, а, Кэндис?

Внутренний голос звучал раздраженно и даже презрительно. Конечно. Его можно понять. Это, наверное, глас рассудка — или справедливости. У нее есть почти все, а она не прекращает ныть о том, чего у нее все-таки нет. Так, мол, хочется лишений и скромности...

Кэндис вспомнила о Брэндоне. Нет, не лишений и скромности как таковых ей хочется, а хочется сейчас сидеть с ним в его квартире, в его комнате, сидеть на кровати, закутавшись в одеяло, и есть черешню из большой тарелки...

Они сидели в своей ложе, которую обычно выкупали на весь сезон — мало ли когда и что захочется послушать, гостей пригласить, — и наслаждались «Богемой» Пуччини. Точнее — считалось, что они наслаждаются «Богемой», а на деле каждый наслаждался своим.

Мистер Барлоу наслаждался тем, что все идет хорошо, он вывел жену и дочь в свет, и отношения с потенциальным инвестором у него складываются превосходно, дружеские такие, теплые отношения, которые, возможно, перерастут когда-нибудь.