— Что? Джек-Попрыгунчик двинул тебя в глаз? — Суинберн обошел кучи книг и сел в кресло напротив Бёртона. Его локоть случайно задел неустойчивую стопку, и книги посыпались на пол.

Бёртон вздохнул:

— Неужели ты считаешь слово «двинул» подходящим для лексикона молодого, подающего надежды поэта?

— Не занудствуй, а отвечай на вопрос.

— Если я занудствую, то надо ли…

— Ричард! — обиженно закричал Суинберн, смешно подпрыгивая в кресле.

Бёртон засмеялся. Верхняя губа его изогнулась, обнажив немного длинноватые зубы, глаза зажмурились, он издал глубокий грудной звук, похожий на лай, потом лицо его опять стало привычно жестким, а проницательные глаза уставились в бледно-зеленые глаза Суинберна.

— Я не шучу, Алджи. Когда я возвращался из Клуба каннибалов, Джек-Попрыгунчик напал на меня. — Он отложил книгу в сторону и коротко рассказал о случившемся.

— Ну это замечательно! — с восторгом крикнул Суинберн, когда Бёртон закончил свою историю. — Ты подумай: мифический персонаж бьет тебя по голове! Классно! Ты меня совсем за дурака считаешь? Что за чушь ты городишь!

— Уверяю тебя, это чистая правда, и мне сейчас не до шуток.

— Ты ел?

— Нет.

— Тогда пошли в «Черную жабу».

Бёртон подвинул кальян в сторону и встал.

— Ладно, только не переборщи с элем. В тот раз мне пришлось тащить тебя чуть ли не на плечах.

— Ха-ха, я вообще не помню, что было в тот раз. — Суинберн с грохотом отодвинул кресло, сбив несколько стопок книг.

Спустя пару минут, застегнув пальто на все пуговицы, небрежно надвинув цилиндр на голову и крутя в руке трость, Бёртон с приятелем вышли из дома 14 на Монтегю-плейс и отправились на восток, к Бейкер-стрит.

Смог из плотного и ядовито-красного стал более разреженным, бледно-желтым. Пешеходы и машины пробирались через него осторожно, даже с опаской. Туман приглушал звуки. Внезапно где-то поблизости взорвался котел паросипеда, кипяток хлынул на ноги седоку, но его ругательства почти потонули в тумане.

— Алджи, — сказал Бёртон, — ты ведь общался с «развратниками»? Почему Джек-Попрыгунчик их кумир? И что у них вообще за философия?

— Они экстремисты. Анархисты. Нигилисты. В общем, ребята с норовом. Кричат, что все нравственные нормы и социальные обычаи — это бред, и личность, которая подчиняется им, позволяет обществу полностью подавить себя, уничтожить свою индивидуальность.

Они пересекли Глоусестер-плейс и очутились на Дорсет-стрит. Суинберн шел впереди своей подпрыгивающей походкой и нервно размахивал руками. Когда они завернули за угол, то уловили аромат жареных каштанов — один из редких приятных запахов, которые можно было почувствовать на лондонских улицах. Бёртон слегка коснулся цилиндра, приветствуя продавца.

— Добрый день, мистер Граб. Как дела?

— Хуже некуда! В этом чертовом тумане меня никто не видит. Как же продавать? Сделать вам пакетик?

— Прости, старина. Я иду обжираться в паб.

— А. Приятного аппетита.

Бёртон уже давно научился говорить с любым собеседником, независимо от его социального статуса и образования, на его языке. Некоторые его знакомые выражали недовольство тем, что он якшается с простонародьем, считая это неприличным, но Бёртона не волновало их мнение.

— «Истинные либертины», — на ходу объяснял Суинберн, — обеспокоены тем, что и как личность может принести в общество, а «развратники» твердят только одно: общество подавляет личность.

— По-твоему, либертины чуть ли не ангелы.