|
Я уверена, что та воодушевлённая речь, которую Алекс задвинул Великому Битлу, спасла его от перегорания мозгов. Мне больше приходилась по душе другая маленькая слабость Леннона, которой он в ту пору стал потворствовать. После той ночи я приезжала в Уэйбридж раз шесть — и изобразить ему маму, и доставить белого. Джону нравилось, когда я разыгрывала из себя Джулию Леннон, причём он ужасно бесился, если я заставала его за рукоблудием, так что обычно мне хватало нескольких движений рукой, чтобы он кончил. Наши отношения были недолгими, так как мой битл всё сильнее и сильнее западал на японскую художницу-концептуалку Йоко Оно. А когда появился новый героиновый канал, я и вовсе оказалась не у дел. Меня как наркоманку очень повеселило, когда Леннон начал проводить всё больше и больше времени в кровати, якобы в качестве вклада в антивоенную кампанию. Для таких, как я, было очевидно, что Джону гораздо интереснее дремать под кайфом, чем добиваться мира во всём мире. И по-прежнему им следовало восхищаться — уж в чём в чём, а в обаянии ему не откажешь. Таким образом, он оказался в центре внимания прессы, причем ему самому было нужно только валяться себе, да дремать без конца. Дай Леннон себе волю, он бы, что называется, «торчал торчком». И вместо того, чтобы пытаться скрыть свою зависимость под покровом уединения, Джон приглашал репортёров со всего мира то в один, то в другой отель, где они могли сколько угодно на него любоваться. Выдавая свое поведение за самоотверженное политическое и художественное действо, Леннон знай себе спокойно балдел, и ни один журналист в целом мире не стал поднимать крик и вой по поводу того, что он наркоман. О пользе богатства и славы можно говорить ещё долго.
Белокурый Адонис
Когда в июне 1969 года я вернулась из Индии, Лондон стал другим. И я тоже. Те из нас, кто был частью зарождавшейся контркультуры самого начала шестидесятых, к этому времени мучились перегоревшим пост-хиппизмом. Мне было двадцать пять, и приобретённое мной пристрастие к белому служило мне пропуском в альтернативные круги не меньше десяти лет. В течение пяти лет я почти постоянно употребляла опиаты и вернулась в Лондон с сильной зависимостью. Первый раз я попыталась завязать в Греции, летом шестьдесят седьмого, и обнаружила удивительное: сойти с иглы оказалось не так уж трудно, а вот не вернуться на неё — это серьёзная проблема. Лондон уже не свинговал так, как это было, когда я уезжала из столицы — в шестьдесят девятом он вместо этого умирал. Из моего круга, кинорежиссёр Майкл Ривз ко времени моего приезда был уже мертв, так же как и множество менее известных людей, и почти все — от передоза. После возвращения к своей привычке я мало чем могу поделиться кроме нескольких газетных вырезок с моими фотографиями в качестве модели — я провела полтора года в Афганистане, Индии и Непале. Я поехала на восток с Джордано, пытаясь склеить обломки своей жизни, но она вновь разбилась ещё до того, как мы прибыли в наш первый пункт назначения. Наши попытки духовного возрождения оказались бесплодными. Встретившиеся нам разнообразнейшие самопальные мистерии были направлены в основном на выкачивание денег, а не на достижение согласия с божеством. После того, как во время путешествия по окраинам Индии у нас сломалась машина, Джордано бросил меня в Кабуле. У него была с собой здоровенная картина, заказанная за комиссионные какой-то галереей в Бомбее, и ему нужен был человек, который её бы туда отвёз. Перевозчиком оказалась Мэри. У неё имелась нога, парализованная после перенесённого в детстве полиомиелита, машина и деньги. Характер у неё был веселый, так что она пришлась Джордано весьма по душе, и у них завязался роман. Мэри была наркодилером и приехала в Кабул за оптовой партией гашиша, который затем намеревалась перепродать (с соответствующей выгодой) распространителям, кишевшим в Гоа. К тому времени, как Джордано оставил меня в Кабуле, у меня уже кончились деньги, отложенные на эту поездку. |
