– Эх, Афонька, ты ведь по зиме в «иордани» крестился, – с досадой посмотрел на него Сытов, – пошто опять своим каменюгам кланяешься?

– Ваша вера сулит вечную жизнь там, – кузнец показал на небо, – а вера предков помогает нам на земле. Разве это плохо?

Сытов буркнул что-то сердитое и потянул Мирона прочь от кузни. Князь подал кузнецу голландский гульден и прижал руку к сердцу. Тот с довольным видом оглядел золотой и прищурился: дескать, принимаю твою благодарность, но долго и внимательно смотрел вслед цареву посланнику, который, шагая по лужам, будто цапля по болоту, высоко поднимал ноги и на ходу любовно разглядывал нежданно-негаданно обретенный клинок.

Чуть дальше за кузней в мрачном закутке между двумя лабазами спрятался грязный деревянный помост, на котором вповалку сидели и лежали люди – в основном узкоглазые, скуластые степняки, закованные в цепи, которые крепились на длинной железной палке, торчавшей вертикально. Они бесстрастно взирали на царившую вокруг суету. И даже когда Мирон и Сытов подошли вплотную, казалось, не обратили на них никакого внимания.

Откуда-то сбоку, словно из-под земли, вынырнул вдруг человек с курчавой бородкой и в таком живописном наряде, что Мирон разинул рот от удивления. Подобной красоты ему еще не доводилось видеть: лазоревый атласный кафтан с серебряными нашивками, золотыми турецкими пуговками и жемчужным ожерельем на шее, снизу – бархатный полукафтан без рукавов, а под ним – гвоздичного цвета суконный зипун с голубою каймою. Все это богатство ладно сидело на широких плечах владельца и было подпоясано шелковым турецким кушаком, на котором висел огромный нож в черных кожаных ножнах, оправленных серебром. На голове – кунья шапка с бархатным верхом, на ногах красные сафьяновые сапоги.

– Барин, купи ясырку, – с нахальным видом человек подступил к Мирону, поигрывая нагайкой. – Самую красивую отдам.

И, потянувшись, ухватил за косу ближнего степняка, – оказалось, девку в шароварах и длинной рубахе, порванной на плече. Она была настолько чумазой, что красота едва бы пробилась сквозь грязь на лице. Ледяной ветер заставил ее поежиться, но безразличие на лице не уничтожил даже холод.

– Возьми, укройся. – Мирон снял епанчу и набросил ей на плечи.

Она бросила на него тусклый взгляд. Ни радости, ни благодарности. И вдруг глаза ее полыхнули ненавистью. Девушка слегка отклонилась назад и смачно плюнула ему в лицо, что-то злобно пробормотав при этом. Мирон вовремя отклонился, и плевок пришелся Сытову в бороду.

– Ах ты, волчья порода! – Голова замахнулся на девушку, но его руку перехватил человек с нагайкой.

Он хищно ощерил зубы:

– Не трожь ясырку! Помнешь, кто ее возьмет?

И, ткнув девушку кнутовищем в плечо, что-то прокричал не по-русски. Отчего пленники пришли в движение, забормотали опасливо и отодвинулись в глубь помоста.

– Смотри, Никишка, – погрозил кулаком Козьма, – будешь нахальничать, ходу в город не дам, – и стер плевок рукавом шубы.

Парень захохотал, откинув голову. Борода задралась вверх. Лет этак на двадцать пять выглядел добрый молодец, а значит, он почти ровесник Мирону.

Молодой князь и Сытов отошли от помоста.

Если бы Мирон оглянулся, то увидел бы, что Никишка стащил с ясырки епанчу и набросил себе на плечи. Но князь не оглянулся.

Голова пробормотал сердито:

– Никишка, сучий сын, черкасская порода! – и сплюнул себе под ноги. – Ишь, одежу царскую справил. Никого не боится, ни ойратов, ни мунгалов. Со всеми дружбу водит, с деревянной иглой по дорогам озорует. Только не пойман – не вор!

– Что, раскупают ясырей? – спросил Мирон.