Олена лежала с открытыми глазами на жестких, больно мявших бока и спину тюках, таращилась в черное небо, грызла ржаной сухарь и умилялась, вспоминая: «Миро-о-онушка! Славный мой! Ладушка! Тело белое, точно сметана, а глазки голубенькие. Колечки на шее, прям коприна, тоже мягонькие. И волосом рус…»

Слегка всплакнув, Олена притихла и долго еще слушала не смолкавшую и ночью тайгу: тоскующий свист какой-то птицы, хриплое мяуканье рыси, заунывный вой волчицы, подзывавшей волка. Потом тайгу вспугнул чей-то дикий вопль: не то страстный лешачий клич, не то хохот болотной кикиморы. Это кричала сова, возвращаясь с добычей в гнездо. Но эти звуки не пугали Олену, как не пугало ее будущее. Бывало и хуже!

Она накрылась с головой парусиной и заснула. А во сне счастливо улыбалась.

Глава 21

Еще до восхода солнца собралась вся ватага, без малого три сотни служивых, казаков и охочих людей, перед съезжей избой. За многими прибежали следом женки и детишки, приковыляли старики и старухи.

Батюшка, обратившись к востоку, читал напутную молитву.

Люди молились в глубоком молчании, иссеченные солнцем и ветром лица их были суровы.

– Избави нас Иисус Христос и Царица Небесная от огня, меча, потопу, гладу, труса и хвороби…

Выстрелила острожная пушка, давая знак к отплытию. Тогда, по обычаю, распили по чарке и с шутками да смехом двинули к лодкам. Долго заводили по мосткам упиравшихся лошадей. Те недовольно ржали, казаки бранились. Одна коняга сиганула через борт. Пока ее загоняли на берег и вновь тянули по мосткам на судно, прошло около часа. Солнце уже выглянуло из-за горы, когда Петро Новгородец прокричал долгожданное:

– Эй, ватага, отваливай!

Сбросили чалки, потянули из воды якоря – связанные в сетку камни.

– Ну, славен Господь! – Петро Новгородец крепко взялся за руль.

– С походом, братцы! – прокричал Овражный, приложив ко рту ладони. – Бери-и-сь! Загре-е-е-бай!

Ударили в медный корабельный тумбан на яртаульно  лодке.

Мирон снял шапку и тоже перекрестился:

– Господи, благослови!

И все торопливо закрестились вслед.

Гребцы, подстраиваясь под удары барабана, поплевали в ладони. «Э-э-эх!» – дружно выдохнули и взялись за длинные тяжелые весла-греби.

– Р-раз! Р-раз! Р-раз! – разнеслось над рекой, а следом – удар! еще удар! – вспарывая воду, упали греби, и пошли, пошли неспешно – одна лодка за другой, – забирая на матеру.

Есаул прошел на нос судна и, высоко подняв над головой, метнул в воду флягу вина, затем разломил через колено ковригу хлеба и тоже бросил волнам в пасть.

Чтобы загладить путь-дорожку, старый казак, бормоча «Отче наш», плеснул за борт кедрового масла.

Кто-то диким голосом завел песню:

С других лодок подхватили:

Подняли рогожные и ровдужны  паруса. Мигом навалился ветер, и заходил бурунами, задышал, как живой, Енисей.

С первой лодки покрикивали:

– Держись по матере!

И пошли, пошли дощаники, тяжело выворачивая на простор реки, где от берега до берега с версту, наверно, а то и больше. Пошли, разгоняя утренний туман, вспахивая темную воду, пугая тишину веселым гоготом и криками. И за этим гамом совсем потерялся голос кукушки, разносившей над безбрежными просторами тайги свое извечное «ку-ку»…

* * *

Вот уже неделя пошла, как взвалил Енисей на свой хребет небывалую ношу: плыли остроносые, широкодонные корабли, плыли на юг. Шли под парусами и на гребях. Люди на борту не разгибались весь световой день, страдали от гнуса и палящей жары, проливных дождей и пробиравшего до костей северного ветра.