« …Коснулось счастье тебя крылом…» - пришла Панаме в голову строчка из какой-то песни. « …Предположительно наступила от удара тяжёлым тупым предметом по голове…» Да уж… жизнь бьёт ключом, и всё гаечным, и всё по голове…

    Панама посмотрел в темноту за окном и выругался – тихо, но с большим, выстраданным чувством. Ипподром!.. Дивное место, где расцветали махровым цветом самые сокровенные стороны человеческих душ. Народ здесь постоянно тянуло на подвиги, не дававшие остаться без куска хлеба милиции и прокуратуре… Да какой народ!.. В программке, почему-то именовавшей скачки «испытаниями», среди прочего значилась и фамилия главного спонсора, от одного вида которой… Антон Григорьевич мотнул головой, запрещая себе углубляться в воспоминания, разжал в карманах стиснутые кулаки и вздохнул. Испытания, блин!.. Точно надо будет выкроить время, заняться и обязательно разгрести эту помойку. Испытатели…

    Хмурясь, он сунул тощую папочку в сейф, затворил окно, подхватил сумку – и вернулся с порога комнаты, чтобы забрать с чайника скользкий, остывший по второму разу мант. Не пропадать же добру…

    Городская прокуратура находилась в здании старинной постройки. Толстые стены делали своё дело, и кабинет, точно погреб, круглые сутки хранил какое-то подобие прохлады. По сравнению с которой на улице была атмосфера только что выключенной духовки. Панама шагнул с крыльца в жаркую обволакивающую темноту и привычно подумал о том, что отпущенный ему на этом свете отрезок времени уменьшился ещё на двадцать четыре часа. Не то чтобы его так уж сильно огорчал сам этот факт; тошно было отбывать свой срок на земле. За последнее время, правда, он и к этому уже попривык…

    Здание прокуратуры выходило на круглую площадь, по которой пролегал маршрут городского троллейбуса. («У нас пятьдесят три марки троллейбуса, – шутили сайчане. – Пятьдесят первый, пятьдесят второй и пятьдесят третий…») Соответственно, на газоне в середине площади кольцом стояли высокие металлические столбы, к которым крепились растяжки троллеев. По столбам карабкались густые стебли плюща, превращавшие стальную конструкцию в сплошной ворох зелени. Достигая растяжек, стебли устремлялись по горизонтали, и из-за этого столбы даже днём казались великанами с крестообразно раскинутыми руками. В темноте впечатление усиливалось многократно. Панама никогда не интересовался, что думали на сей счёт другие жители Сайска, виделось ли кому-то ещё то отчётливо страшноватое и трагическое напряжение, которое на этой площади всякий раз заставляло вздрагивать его самого. Он не считал себя впечатлительным человеком, просто переживание казалось слишком интимным, чтобы допускать в него кого-то ещё. И он был, в общем, рад, что окно его кабинета выходило в другую сторону и хоровод распятых чудовищ не попадал в поле зрения при каждом взгляде наружу…

    Антон Григорьевич поднял голову, посмотрел в усеянное крупными южными звёздами небо и принял закономерное решение напиться. Чтобы хоть на какое-то время всё провалилось, сгорело синим огнём и заросло лопухами…

    Идти домой было недалеко. Жил он здесь же, почти в центре Сайска – всего в пяти кварталах от прокуратуры. На центральном проспекте, бывшем Ленина, а ныне Потёмкинском, светились аккуратные шарики фонарей, курсировал общественный транспорт, сновали машины с явным преобладанием иномарок и даже работали кое-где уличные кафе – белые пластмассовые кресла, музыка, шашлыки… Но стоило свернуть за угол, и сразу вспоминались пресловутые «потёмкинские деревни», а также то, что «Потёмкин» – это, вообще говоря, от слова «потёмки».