Эти меры предосторожности должны были дать понять индейцам, что отряду неизвестно об их присутствии. Время от времени какой-нибудь воин показывался путешественникам на глаза. Иногда он стрелой пересекал дорогу перед самым их носом, иногда выныривал из чащи на освещенное костром пространство, а потом снова исчезал во мраке, подобно призраку. А случалось, что очертания нескольких апачей смутно вырисовывались на фоне ночного неба, наполовину скрытые ветвями деревьев. Индейцы будто поддразнивали, проверяя, насколько крепкие у белых нервы и насколько еще хватит у них терпения.

Все были охвачены дурными предчувствиями. Но страх — это еще полбеды. Хуже всего было то, что усталость начинала брать свое. Тела казались одеревеневшими и какими-то чужими. Создавалось впечатление, что еще немного — и они просто-напросто прирастут к седлам. Но люди молча скакали, стиснув зубы, стараясь сосредоточиться только на дороге. И это отнимало последние силы.

Но даже это физическое изнеможение можно было перенести. Самым тяжелым ударом было то, что иллюзия обретенной наконец свободы рассеялась как дым. Пилар надоело жить в постоянном напряжении, надоело бояться каждого шороха и даже собственной тени. Она часто задавала себе вопрос, который занимал и Рефухио: кончится ли когда-нибудь весь этот ужас и смогут ли они жить спокойно?

Однажды они остановились на ночлег в небольшой дубовой рощице. Это было единственное место, которое встретилось им по дороге, мало-мальски подходящее для того, чтобы разбить в нем лагерь. Благодатная тень хоть немного спасала от летней жары. Над ухом надоедливо жужжали мухи, ветер шелестел листвой деревьев. Почему-то здесь все неуловимо напоминало Испанию. Небольшую полянку посреди рощи, похоже, до них частенько использовали для отдыха другие путники. Земля повсюду чернела ямами старых кострищ, а в траве нашли ржавую пряжку от ремня, наполовину втоптанную в грязь.

Пилар и Исабель сидели на разных концах древесного ствола, поваленного бурей, пронесшейся когда-то над этими краями, и заканчивали запоздалый ужин, состоящий из бобов с мясным соусом. Наконец Исабель нарушила молчание. Она застенчиво взглянула на Пилар, хлопая белесыми ресницами.

— Прости меня, если я лезу не в свое дело, — неуверенно начала она, — но скажи, у вас с Рефухио что-то не ладится?

— О чем это ты? — Пилар грызла сухарь, медленно и тщательно пережевывая каждый кусочек.

— Вы едва разговариваете и почти не прикасаетесь друг к другу. Ты каждую ночь ложишься рядом с ним, он заботливо укутывает тебя своим одеялом, но дальше этого дело не идет. Не я одна, все это заметили.

Пилар проглотила сухарь и пристально посмотрела на девушку.

— А кого это касается?

— Конечно, я понимаю, тебя злит, что я вмешиваюсь. Но я ведь желаю тебе только добра. — Исабель мяла в руках то, что осталось от ее собственного сухаря, и бросала крошки птицам, которые порхали поблизости. Потом она продолжила: — Я думала, он небезразличен тебе. Так, по крайней мере, казалось, когда мы плыли на корабле.

— С тех пор много воды утекло.

— Но что теперь? — настаивала Исабель.

— И ты еще спрашиваешь? Сначала пожар, потом река, теперь вот дон Эстебан и апачи. На разные нежности нет ни времени, ни сил.

— Но если бы ничего не мешало, как бы ты поступила?

— Да что тебе за дело? — Пилар слегка занервничала. — Кроме Рефухио, для тебя на всем белом свете никого не существует. А мои чувства никого не волнуют. Почему ты считаешь, что если жизнь волею случая свела нас с Рефухио вместе, то я должна все бросить и только тем и заниматься, что ублажать его в постели?

— Да я не об этом! — воскликнула Исабель с упреком.