- Мне? Искать? – вяло и фальшиво удивился я.

- Ты рассчитываешь на милицию? – усмехнулась Тамара. – Ну и дурак. Или тебе наплевать, кто убил твоего отца и искалечил мать? Не надо на меня глазами сверкать, солнце мое, не надо. Я не предлагаю тебе играть в частного детектива. Есть другой выход – подождать, когда Ольга выйдет из комы и расспросить ее. Но, положа руку на сердце, ты уверен, что она сможет рассказать?

Тамара попала в точку. За два дня после операции мама ни разу не пришла в себя. По всем признакам степень комы колебалась между выраженной и глубокой. А уж я-то хорошо знал, что если кома четко станет глубокой, то прогноз будет неблагоприятным.

- А если учесть, что ты ничего не поведал доблестной милиции про возможные семейные скелеты в шкафу, то особо сильно она напрягаться точно не будет. Так что вот мой тебе совет, Мартин, ищи того, кого брак твоих родителей сильно обидел или разочаровал.

17.

После похорон я присел на какие-то каменные ступеньки недалеко от могилы и долго-долго сидел в непонятном оцепенении. Вроде, думал о чем-то, но ни одну мысль додумать до конца так и не смог. Сплошные обрывки.

На рукав мне повязали черную ленту, и я зацепился ею за ветку дерева.

Траур. Зачем? Чтобы показать: смотрите все, я скорблю? Я мог бы еще понять, когда траур – это знак окружающим: не приставайте ко мне со всякими глупостями, мне не до того. Но ведь в большинстве случаев это далеко не так. Скорбь… Странное чувство. Ведь жалеем-то мы по большому счету не умершего, а себя. Потому что лишились его. Ему-то самому что, у него теперь совсем другие проблемы.

- Мартин, тебя все обыскались.

Тамара все-таки нашла меня. А я надеялся, что все разойдутся и оставят меня наконец в покое. От их соболезнований хотелось выть. На похороны пришли друзья отца, несколько незнакомых женщин с цветами – видимо, пациенток, но врачей из клиники все же было большинство. Может быть, мне так только показалось, но была в их отношении ко мне какая-то неприятная предупредительность, если не сказать угодливость. Они так старательно демонстрировали все ту же скорбь, что я невольно думал: боятся за свои места? От этих мыслей стало совсем тошно.

- Зачем я вам сдался-то? – буркнул я, не вставая со ступеней.

- В клинике будет что-то вроде поминок. Только самые близкие.

- Ага, самые близкие, - поморщился я. – Самые близкие – это я и мама. Ну, еще ты, Карл и Ванька. Не хочу я туда идти. Слушай, скажи им, что я устал. Что мне плохо.

- Мартин!

- Что Мартин? Что? Тамара, мне на самом деле плохо. И с каждым днем все хуже и хуже. Неужели ты не понимаешь? Я с детства подозревал родителей в каких-то темных делах, обвинял их про себя в том, что они лгут и лицемерят. Даже за несколько минут до смерти отца.

- Но ведь у них действительно была какая-то тайна.

- Ну и что? – я уже почти кричал. – Я знаю, я паршивый христианин, но вот ты – ты же веришь в Бога. Когда тебе дичь всякую говорят, что все это сказки, что на самом-то деле было все совсем не так, как в Евангелии, ты как реагируешь? Ну, например, на всю эту ересь, что Христос учился в Индии у йогов и что у него были дети от Марии Магдалины?

- Я просто не разрешаю себе об этом думать. Чтобы не смущаться. Но какое?..

- Какое отношение это имеет ко мне и моим родителям? А такое. Был бы я нормальным сыном, каким должен был быть, я бы тоже ни во что плохое не верил. А я сам придумывал всякие пакости. Я тебе не сказал, какие именно, и не скажу. Стыдно. Понимаешь, я сам получаюсь последней сволочью, раз подозревал самых близких людей неизвестно в чем.

- Перестань, Мартин.