Но Женя вернулась с сумкой через пять минут. За ней на крыльцо вышла полненькая блондиночка в красных шортах – наверняка посмотреть на нас с Сашей.

Мы забрались в джип – Саша рядом с водителем, мы с Женей на заднем сидении – и через десять минут были уже у той грязной ямы, в которой завязла Викторова «шестерка».

- А, здесь все тонут, - объяснил хозяин джипа, прилаживая к «шестерке» трос. – Какая-то вода вдруг пару лет назад начала наверх пробиваться. Нашла место! Уж и засыпали, и гать делали – бесполезно. Надо настил сделать из бревен или скривить дорогу. Но ни у кого как-то руки не доходят. Наши-то приноровились уже по краю объезжать, а чужие здесь редко ездят.

- Ну да, скривят они, как же, - прошептала мне на ухо Женя. – Это ж его источник дохода. Наверняка сам эту грязнуху расковыривает, чтобы больше была.

Виктор Жениному появлению сдержанно удивился, хотя перспективе везти ее на следующий день обратно не слишком обрадовался.

- До этой ямы довезу, а дальше сама. На палочке верхом.

- Ты, Виктуар, не джентльмен, - вздохнула Женя. – А если меня украдут, убьют, изнасилуют и съедят?

- Да ты сама кого хочешь съешь. Сделай макияж погуще – любой маньяк испугается.

- Да… Гота всякий норовит обидеть. Плакать буду, - она уткнулась в мое плечо, притворно рыдая.

- Э, нет, дорогая, - вступил Саша. – Это мимо кассы. Готы не плачут. Плачут дети страуса.

- Кто? – поперхнулся я.

- Эмо1, - пояснила Женя. – Видел наверняка – такие странные подростки с черными челками и в черно-розовом. Вечно ноют и трындят о суициде.

- Тогда у вас есть что-то общее.

- Разве что макияж, - презрительно фыркнула Женя. – Они маленькие и глупые, чтобы понять эстетику смерти. Ой!

Она испуганно покосилась на меня, сообразив, что сказала лишнее. Саша выразительно постучал по лбу и сделал страшные глаза. А я притворился, что ничего не слышал. Хотя меня и покоробило. Но я очень хорошо помнил, как ляпнул что-то отвратительно циничное на тему анатомического театра при однокурснике, который только что похоронил мать. Не по злому умыслу, а просто… просто потому, что чужую боль нелегко научиться принимать как свою. И потом мне было здорово стыдно.

- Между прочим, Мартин, - сменил тему Саша, - тебе не мешает знать, что батя – Женькина давняя-предавняя любовь. С детства.

- Я убью тебя, лодочник! – завопила Женя и с маху стукнула Сашу по макушке.

- Да ладно тебе! – засмеялся тот. – Что тут такого? У Мартина, наверно, тоже была какая-нибудь детская любовь, разве нет?

- Была, - кивнул я. – Во втором классе. Ее звали Настя.

Я запнулся и увидел как наяву. Мой день рождения. Класса до пятого у нас были в порядке вещей дни рождения, на которые приглашался чуть ли ни весь класс. Вот и я пригласил почти всех. И Настю в том числе. Когда гости собрались, я представил всех по очереди родителям – это тоже было принято. Когда очередь дошла до Насти, мамино лицо вдруг странно застыло, стало неприятно жестким и холодным. Я запомнил это, потому что мне было очень обидно. Я подумал тогда, что Настя маме почему-то не понравилась, а ведь я-то считал ее самой красивой девочкой в классе. Потом Настя с родителями уехала домой в Москву, и эпизод этот забылся, разумеется. Ушел в глубину памяти. И только смутное ощущение осталось, что связано с этим именем что-то не очень приятное.

Вот только Настя – не школьная, а какая-то другая - не слишком вписывалась в мою довольно стройную версию о маминой беременности.

- Эй, о чем задумался? – Женя дернула меня за ухо. – Предаешься воспоминаниям о Насте?

- Да, пожалуй. Только не очень получается. Никак не могу вспомнить ее лицо.