Изменить размер шрифта - +
Чрезвычайно редко встречающиеся у кочевого народа зеленые глазищи странно контрастировали со смоляным буйством кудрявых волос. Гостья весело глядела на парней, звенело на шее монисто, и столько в ней было кипучей, первобытной энергии, что хотелось угодить этой женщине, подчиниться ее почти осязаемой силе, сделать то, что она пожелает, и рука любого хозяина сама тянулась положить в её котомку кусок пирога или монету.

Но парни стояли хмурые, исподлобья глядя на незваную гостью, и в дом её приглашать особо не торопились.

– Что, соколики, не верите в цыганскую ворожбу? – Женщина сверкнула глазами и улыбнулась, показав ряд жемчужных зубов. – А я ведь знаю – горе поселилось в вашем доме. Злые люди порчу навели на вашу семью, да мать всё на себя приняла, а теперь мается…

– Откель знаешь? – Старший положил руку на косяк и навис грузным телом над гостьей.

– Да все говорят… – Цыганка перестала улыбаться и чуть попятилась. – Ну не хотите, люди добрые, как хотите…

– Постой, – старший верзила немного смягчился. – Помочь сможешь?

– Отчего не помочь хорошим людям? – оживилась цыганка.

– Заходи, добрая женщина, будь как дома. Только мамку спаси – плоха больно, – старший распахнул дверь и пропустил внутрь гостью, которая, позванивая браслетами и ожерельем, подошла к печке.

– Ой, горе тебе, женщина, – запричитала она над Гришачихой. – Злые люди позавидовали твоей семье, собрали волосы ваши и страшный заговор наложили на тебя и на детей твоих…

Бабка молча смотрела на цыганку, моргала подслеповатыми глазами, а слезы, не переставая, текли и текли…

– Могу помочь беде вашей, люди добрые… – цыганка повернулась к парням. – Да только дорого вам это обойдется, – закончила она тоном базарной торговки.

– Сколько? – еще сильнее насупив брови, угрюмо спросил старший.

– Сто рублей – всего ничего за такую работу…

Братья повесили головы. Старший громко – как ножом по стеклу – скрипнул зубами. Таких денег не было не только в их крепком хозяйстве, да и, наверно, во всей деревне.

– Не горюйте, милые, – цыганка вновь подала голос, косясь на старшего. – Доброе дело, так и быть, сделаю, даже себе в убыток. Отдадите коня, повозку, шубу новую, сапоги – глядишь, и сочтемся.

Повздыхали братья, почесали затылки… Но чешись – не чешись, мать-то спасать надо… Ударили по рукам.

Цыганка чего-то пошептала, подожгла клок сухой травы, извлеченный из вороха цветастых юбок, бросила его в чашку с водой, напоила тем пойлом Гришачиху и повернулась к братьям:

– Всё, соколики. Будет ваша матушка здоровее и веселее прежнего…

– А не брешешь? – Старший приподнялся со скамьи. – Что-то больно быстро ты лечишь, голубушка.

– А ты сам посмотри, милок, – цыганка засуетилась, явно опасаясь плечистого молодца. – Бабушка-то уже и не плачет…

Гришачиха, действительно, перестала плакать, и потухшие глаза потихоньку приобретали осмысленное выражение.

– Ничего, у нас пока поживешь, – произнес старший тоном, не допускающим возражений. – Встанет мать – все получишь сполна.

– Да как же так, родимый? Ведь уговор был… – запричитала гостья.

– Как сказал, так и будет, – старший поднялся и оправил рубаху. – А покуда вечерять будем.

Цыганка смирилась, поняв, что деваться некуда. Однако через два дня, когда Гришачиха действительно встала на ноги, вся деревня вышла провожать цыганку.

Быстрый переход