Евсей Минаич слушал, кивал, снимал, протирал и снова надевал очки, между делом смахивая невольно набегающие слезы.

– Чем теперь, внучек, заниматься-то думаешь? – спросил он, когда Иван наелся и закончил рассказывать сказки.

– Ой, дед, даже и не знаю, – Иван чесал за ухом кота, а тот сыто жмурился на тусклую кухонную лампочку. – Приду в себя маленько, привыкну к гражданке, а там видно будет…

– Помру я скоро, – Евсей Минаич опустил голову. – Тебя дождался, теперича и помирать можно…

– Да ты чего, дед?!

Иван аж привстал от неожиданности. Лютый скатился с коленей, извернувшись в воздухе, приземлился на четыре ноги, обиженно задрал хвост и, гордо вскинув голову, зашагал на балкон.

– Ты чего, дед, а? Я только-только со всеми почетными долгами рассчитался, теперь самая что ни на есть жизнь и начнется… Ты это брось, у меня ж кроме тебя – никого на всем белом свете. На кого нас с Лютым оставишь?..

– Пора уж мне, ничего не попишешь. Чую я – срок подошел.

Старик тяжело поднялся со стула.

– Надобно мне передать тебе наследство, покуда еще ноги таскаю…

Евсей Минаич поплелся в комнату, долго двигал ящиками древнего комода и, наконец, вернулся с объемистым свёртком.

– Тут тебе и от родителей – земля им пухом, – и от меня. На могилку придешь, авось вспомянешь добрым словом…

– Да ну тебя, дед, достал уже – помру-помру… – взорвался Иван.

– Тихо ты, – шикнул на него старик, разворачивая бумагу и выкладывая на стол здоровенную книгу, какие-то бланки с печатями, пачку денег и еще один сверток поменьше, перевязанный синей ленточкой от торта.

– Книгу эту предки твои всю жизнь писали, и мать-покойница к ней свою руку приложила. Тут и травы, и заговоры, и много ещё чего. Цены ей нет, одним словом. Это – дарственная на квартиру. Это завещание на остальное имущество, тоже на тебя оформлено. Денег вот маленько на первое время… А это, – Евсей Минаич медленно развязал ленточку и развернул тряпку, – это тоже вот, не дай Бог, пригодится. Время-то нонче ой какое смутное.

На столе, поблескивая черными боками, лежал «вальтер» с тремя запасными магазинами, горка патронов и четыре «лимонки».

Иван вытаращил глаза.

– Ну ты, дед, даёшь… – только и смог он произнести.

– Парень ты уже взрослый, в деревне в твои годы уже детишек имеют, так что, думаю, добром распорядишься по уму. Не как батя твой…

Евсей Минаич украдкой смахнул слезу.

– Да уж разберусь, – кивнул Иван. – Спасибо тебе, дедушка.

Он помог деду собрать вещи со стола, не переставая удивленно покачивать головой и бормотать про себя: «Вот тебе и дед – божий одуванчик… Котовский на пенсии…»

Когда же наследство было вновь упаковано в застиранную простыню, старик изуродованными войной и артритом пальцами расстегнул рубаху и снял с морщинистой шеи мешочек, сшитый из толстой черной кожи. Сколько себя помнил Иван, мешочек этот дед не снимал никогда, даже в бане, а на все расспросы отвечал лишь:

– Опосля, внучек, опосля, погодь маленько…

Руки Евсея Минаича дрожали и не слушались. И это было не от старости. Иван рванулся помочь, но потом, сообразив что-то, сел на место и притих.

Наконец Евсей Минаич справился с тесёмками и развязал мешочек. Иван вздохнул… А выдохнуть-то и позабыл.

На ладони старика отливал серебром металлический круг, внутри которого была заключена испещренная непонятными символами пентаграмма.