|
это неправда. он кладет указательный палец себе на губы, и я тихо, как перышко, бьюсь в простынях, чтобы не было слышно. и кажется, о том, что мне хорошо и горько, как бы я ни пряталась, знает весь дом, вся гора, на которой дом вырос, и все горы вокруг, и весь остров – и сообщает океану, и океан понимает меня. и захнычет плавное перышко, что оно совсем одно на свете, ну если и не на свете, то на этой островной земле, и только пена морская, может быть, видела его где то, где он есть. а во сне перышко увидит, что летает над океаном в крыле чайки и опавшим с этого крыла пером приземляется ему на плечо.
сложно расставаться – с вещами, с людьми, с пространствами. я представляю собой коробку с письмами от всего, с чем взаимодействую в мире, и продолжаю тосковать даже по тем, кого сама покинула. каждую весну моя подруга А. выкидывает из дома ненужное, оставляя только бутылки из под вина. сдирает этикетки, промывает и убирает на балкон, чтобы по осени закрыть в них самодельные настойки. она безжалостно выставляет на помойку поношенные детские туфельки, но хранит под стеклом засушенные полевые цветы. у нее на полке стоит барометр, украденный каким то родственником из закрывшейся тридцать лет назад советской лаборатории, но в шкафу – ни одного лишнего свитера. А. живет в балансе, который мне неведом. все, что нужно мне, никогда не обретает близ меня места. я зажигаю и тушу экран телефона несколько раз, смотрю на заставку: черно белую фотографию, на которой женщина стоит в арке из двух китовых ребер, придерживая их над головой. ноги ее прикрыты костью китовьего плавника. она смотрит по ветру в сторону обрыва. интуитивно узнаю, что берег не сахалинский – курильский. в ней – миф, она советская Афродита. это биолог Елена Егорова на острове Симушир в шестидесятые в ботанической экспедиции. она исследовала острова двадцать лет, фотографировала цветы, растущие на отвесных скалах, медведей, поднимающихся по сопкам, залезала под гигантские лопухи и папоротники, чтобы измерить их высоту, и ее ладони знали так много поверхностей, истоптанных не ногами, а лапами, изъеденных солью и мхами, выброшенных морем и извержениями. я много раз пересматривала ее фотоархив, и сейчас, когда за сопками уже собирался с силами рассвет, а я не могла уснуть, захотелось взглянуть на него снова. под большим пальцем проскальзывают вверх по экрану цветы: водосбор веерный, яблоня маньчжурская, кремастра изменчивая, венерин башмачок крупноцветковый, сумах сомнительный, медвежий дудник, белокопытник японский… бесконечная зелень, высокая, мощная, межскальная, с крохотными заветренными цветами, прижимающимися к земле. я начинаю плакать. слезы текут молча из уголка глаза к ушной раковине, западают туда, как в ракушку западает звук, и соленая вода начинает шуметь словно море внутри меня. я всхлипываю и задыхаюсь, опрокидываю телефон на кровать, переворачиваюсь на левый бок и пытаюсь смотреть на окно в сером предрассветном свечении. еле заметное отражение моего лица на стекле: черты щек, лба и взъерошенных волос, глаза ямы. мне страшно, но мне необходимо. я снова берусь за телефон, открываю сайт «Аэрофлота» и, шмыгая, сдаю свой билет до Москвы, вытирая краем пододеяльника с телефона слезинки, преломляющие в себе разноцветную пиксельную игру. Южно Сахалинск – Оха, ближайший рейс завтра. введите паспортные данные. я лезу за документами в рюкзак, спрятанный под кровать, ввожу нужные цифры. мне страшно, но мне еще не пора возвращаться. купить. билет оплачен.
* * *
Ко мху тела его, не знавшего свободы обратно поступательных движений, присовокуплю землю тела своего, в котором руки умели писать бесконечность на волнах судорог. Объединясь, они в белую реку сольются: голыми голосами понесут слова через темноту светящуюся глаз закрытых, через влажность мясистую губ, боронящих друг друга, до языка неизученного лесного, до водопада из одного только звука и донесут, но едва ли посеют и едва ли оплодотворятся фонемой, буквой, и больше, и больше… их никто никогда не узнает, потому что они совершенны, бессознательны, невоплотимы и собираются в единственный язык, что я хочу выучить. |
