|
Это двойное отсутствие позволило ему, наконец, сосредоточить на себе то внимание, которое до тех пор властно притягивали к себе другие персонажи сцены, — и тогда ему сразу же стал очевиден странно неоправданный характер путешествия, которое он предпринял с Гейде в Арголь, его истинное и волнующее значение. Он должен был признаться себе, что инстинкт, конечно же очень далекий от инстинкта самосохранения, определял его поведение на протяжении всего того времени, что он знал Гейде, и он полагал, что с самого начала испытывал к этому во всех отношениях странному существу полнейшее равнодушие. Возможно, только в этот момент он ощутил, что инстинкт саморазрушения, инстинкт опустошающего самоистощения борется в каждом человеке — и, конечно же, бой этот всегда неравен — с потребностью личного спасения. Конечно же, он мог бы вообразить себе заранее, какими могли стать — какими не могли не стать — чувства Гейде по отношению к Альберу, но ему показалось, что помимо одного лишь болезненного любопытства, он угадал в своем поведении более озадачивающий мотив, пронзивший его мозг горячечно-острой болью. Он не мог знать заранее, чем станет для него Гейде в Арголе, и тем не менее без колебаний создал для себя ситуацию, целиком и полностью поставившую на карту все его спокойствие. И он почувствовал теперь — и осознание этого, казалось, стучало в его виски, как само крыло безумия, — что он сам привел ее к Альберу, чтобы погрузить ее в лоно их двойной жизни, чтобы воспламенить ее огнем этого нечеловеческого света, который составлял до сих пор всю его жизнь, и что, причастная к тайне этого неизгладимого помазания, она отныне станет для него более неотделимой и родной, чем само биение его собственной крови. И этот решающий обзор перспективы, который мысль его с бешеной скоростью свершила в своем орлином полете, захлопнулся наконец над ним с убедительным щелчком западни, последние выходы из которой ночь, установившая свое царство вокруг живого центра замка, стала, как ему казалось, закрывать один за другим.
Герминьен
Безлюдные пространства, окружавшие замок, бдительно сомкнулись над гостями, чье пребывание, кажется, очень скоро приобрело характер неопределенной длительности. Что касается Гейде, то она чувствовала себя в одном из тех узлов человеческих вибраций планеты, где абсолютная тишина, порождаемая одним лишь преодолевающим взаимодействием противоположных движений, становится от того лишь более убаюкивающей в своей опасной нестабильности, — и вся природа явилась ей тогда при свете обольстительной и неисчерпаемой новизны: с животной неосознанностью она упивалась свежим и возбуждающим воздухом, сверканием газонов и деревьев, чистотой подвижных вод. Казалось, она вновь облачилась в одежды свежести и невинности. Источник, дубовая роща, позолоченная солнцем прогалина становились целью ее непринужденных прогулок, из которых всякая чисто человеческая побудительная причина, казалось, была на краткое время исключена. Она часто являлась в лесах Сторвана и на морском горизонте, где ее драматическое появление легко могло бы сравниться с редчайшими сценами этой девственной природы, с игрой подвижных вод и ветра, которому она, с чудным величием, доверяла складки своего длинного белого плаща. Жизнь с жаром проникала в ее тело, столь любимое светом, беспрестанно омывавшим его нежной дымкой. Присутствие Альбера, как ей казалось, заполнило до крайних пределов его зачарованное царство; так что ободряющая добродетель этого обожаемого ею тела не раз представлялась ей более близкой и более реальной на свежих берегах источника, в невиданном лесном убежище, чем она могла прочувствовать ее даже во время их первого вечера на террасе, когда она подарила ему поцелуй, смелость которого все еще погружала ее в длящееся удивление. Их совместная жизнь естественно организовалась как четкая и в своих самых неожиданных сцеплениях почти нереальная последовательность театральных сцен, где число действующих лиц, предельно ограниченное, призвано было подчеркнуть чисто внутренний характер драмы. |
