Но как она может праздновать победу, как она может знать, что он уже решил? Ведь он так и не сказал сегодня. За три часа бессмысленного сидения в кафе так и не нашел подходящего повода перевести разговор на эту тему. Он запросто может и сейчас испугаться. И тогда…

Филипп остановился и решительно выдохнул, глядя себе под ноги:

— Джессика!

— А пойдем через парк? — Она не слышала его и тянула за руку вперед. — Там тихо, хотя и холодно. И можно срезать путь.

— Через парк? — Филипп смотрел на нее во все глаза. — Но как же так?

— Что как же так?

— Н-ничего. Пойдем.

Они направились к парку, держась за руки.

Филипп не чувствовал земли под ногами. Джессика — тоже. С неба начал сыпать мелкий, едва заметный снежок, словно серебристая тропинка стелилась к ним от самых звезд. Снег оседал на рукаве коричневого пальто Джессики и на его собственном, черном…

Он шагал, а в голове гулко отдавалось в такт шагам, повторяясь и нарастая: «Я тебя люблю. Я тебя люблю. Я тебя люблю». Филипп запрокинул голову:

— Снег?

Джессика тоже посмотрела вверх:

— Кажется, да. Ой. А откуда?

На ясном, чуть сиреневатом небосводе не было ни облачка. Чистое, по-весеннему ровное небо хранило краски заката, лишь несколько ярких звезд зажглись в его глубине.

— Правда, откуда он?

А снег все шел, становясь гуще и ощутимее, ложился им на лица и на асфальт под ногами.

— Просто скоро весна, — робко начала Джессика. — Поэтому…

— Просто само небо решило нас благословить.

— Что?

Филипп остановил ее, развернув к себе:

— Я тебя люблю.

Это вырвалось нечаянно. Просто потому, что звенело в голове. Это не он сказал. Это кто-то другой, потому что он…

— Я тебя люблю, — повторил Филипп, ужасаясь собственной решимости и глупости.

Она молчала.

— Я. Тебя. Люблю. Навсегда.

Джессика смотрела во все глаза. Несколько секунд длились вечно. Снег валил на них огромными хлопьями с абсолютно чистого неба, планета сдвинулась со своей оси ровно на градус, а границы пространств внезапно смешались… Всего на один миг.

Это был момент Истины. Филипп ясно прочувствовал его.

А потом Джессика закрыла лицо руками и, всхлипнув прижалась к нему.

Наверное, прошла еще одна вечность, потому что, когда он отнял ее голову от своего плеча, вокруг уже не было людей, и, кажется, была ночь. А может, утро?

Что-то безграничное: сиреневое, вишневое, ярко-салатовое, оранжевое и пронзительно-синее взрывалось у него в глазах, когда наконец он осмелился поцеловать ее. Он делал это с десяток раз и раньше, но еще никогда поцелуй Джессики не оставлял на губах такого блаженства — сильного-пресильного, от которого можно сойти с ума и умереть.

И тогда Филипп впервые почувствовал, как хорошо и спокойно на душе рядом с этой девушкой. И еще он понял, что не солгал, когда сказал, что любит и что это навсегда.

Нет, им не захотелось сегодня устраивать ночь любви. Они попрощались возле ее дома, робко, даже неловко поцеловавшись, словно школьники после первого свидания. Джессика убежала, пряча счастливое лицо, а он вдруг вспомнил точно такой же вечер, только давно (кажется, это было в прошлой жизни), когда он вот так же проводил ее, а потом шел по улицам, чувствуя, как за спиной распускаются крылья… Только сегодня крылья были настоящие. И еще он знал: это ликование в душе не пройдет. Не пройдет до самой свадьбы. И после.

— Вот черт! — Он с притворной досадой хлопнул себя по карману. — Я же про свадьбу забыл сказать!

И, осененный идиотской счастливой улыбкой, пошел дальше, не разбирая дороги.