— Бедный кубик хочет Джесси, — повторил малыш.

Джессика взяла у него игрушку.

— Я и другие заклеивала, — пояснила она. — Я займусь им, Бенни.

И, обернувшись ко мне, слегка приподняла брови, словно говоря: «Вы же знаете, дети есть дети».

Но все это тоже показалось мне дурным знаком.

Теперь Джессика обедала с нами каждый вечер. Три ее выходных платья — черное, серое и синего бархата — были очень простыми и, вне всякого сомнения, дешевыми, но она ухитрялась выглядеть в них потрясающе; я же в своих нарядах — некоторые из них я купила в Париже во время медового месяца — чувствовала себя неуклюжей и не к месту расфуфыренной. Само ее присутствие действовало на меня так; более того, у меня временами появлялось неприятное ощущение, что этого она и добивается.

По-хорошему, жаловаться было не на что. Сторонний наблюдатель просто сказал бы, что Джессика своей красотой невольно затмевает остальных. Но я чувствовала, что она об этом знает и в глубине души торжествует.

За столом она, словно магнит, притягивала к себе внимание всех мужчин. Сэр Энделион был галантен; Бевил все время помнил обо мне и всячески старался вовлечь меня в беседу, но я догадывалась, что он делает это специально, чтобы скрыть свои истинные чувства; даже Уильям Листер, который тоже обедал с нами, не прятал своего восхищения.

Если бы Джессика была просто хорошенькой легкомысленной простушкой, как бедная Дженни, это еще куда ни шло. Но тут все обстояло иначе. Она была умна и образованна и, как я со страхом обнаружила, неплохо разбиралась в политике, которая, разумеется, чаще всего становилась темой обсуждения за обеденным столом.

Говорила она негромко, но благодаря плавной неспешности речи и безупречной дикции все всегда слышали ее слова.

Леди Менфрей, сидевшая во главе стола, когда разговор заходил о политике, пыталась сделать вид, что увлечена беседой, но я хорошо знала, что на самом деле она размышляет, не следует ли ей заказать еще синей шерсти для гобелена, или о том, не простудился ли Бенедикт, если он чихнул дважды в день.

— Мы много раз обсуждали эти проблемы с отцом, — говорила Джессика. — Он придерживался весьма твердых взглядов, и мы не во всем соглашались.

— Доктор занимал жесткую позицию в отношении тарифной реформы, это я хорошо помню, — вмешался сэр Энделион.

— Мама всегда говорила: если отец что-то решил, его уже не переубедишь.

— Он много раз бывал здесь, и мы спорили почти до хрипоты, — заявил сэр Энделион. — Замечательный человек. Этот новый доктор нравится мне меньше.

— Но его жена — наша горячая сторонница, — вставила я.

— Это правда. — Бевил улыбнулся.

Может, у меня разыгралось воображение, но мне показалось, что он просто заставил себя обернуться от Джессики ко мне.

Я начала бояться семейных трапез, хотя раньше так их любила… Мне нравились разговоры о политике; Уильям Листер всегда был со мной подчеркнуто внимателен, а оба Менфрея — Бевил и сэр Энделион — не могли сделать мне большего комплимента, чем со всей серьезностью слушать меня. Но похоже, что Джессика и здесь заняла мое место.

— Вчера днем я встретила Хэрри Леверета, — призналась она. — Я проезжала верхом недалеко от «Вороньих башен». Теперь там его резиденция.

Это была еще одна моя головная боль: Джессика всегда увлекалась верховой ездой и, когда сэр Энделион предложил брать лошадей, чтобы упражняться, с радостью этим воспользовалась.

Теперь все насторожились. Леди Менфрей выглядела испуганной и начала нервно перекладывать столовый прибор. Я видела, что ее лицо исказилось, словно от боли.