|
Подняв глаза, я увидел стеклянный куполообразный потолок, поддерживаемый колоннами из черного дерева. На мозаичном полу черно-золотыми плитками были выложены знаки зодиака, но какие именно – я различить не мог, потому что пол был застелен шкурами животных, как и в доме Элисона. Все головы скалили челюсти с белыми клыками, создавая впечатление какого-то страшного мертвого зверинца, что не мешало людям спокойно расхаживать по комнате. Четыре огромные люстры со свечами, свисающие с потолка, бросали на мозаичный пол огненный свет, но комната все равно была плохо освещена. Я не мог различить деталей – везде, куда не попадал свет от свечей, царил мрак. Изабель Д'Онэ и Левассер сидели на турецкой оттоманке в середине комнаты. Они наливали напиток из большой пурпурной стеклянной фляги – такие продаются в лавках в Тунисе, – и Левассер, уже заметно навеселе, выкрикивал ей комплименты. Она, раскрасневшаяся, смеялась, кокетничала и просила его замолчать. По всему было видно, что она тоже хорошо повеселилась. Данстен, с бокалом в руке и с решительным выражением лица, разгуливал но комнате. По-видимому, он что-то искал, но непонятно, что именно. Кто-то в полутьме начал перебирать клавиши пианино. Игрок не выдерживал такта, но мелодию с готовностью подхватили голоса Банколена, Галливана и герцогини. Они запели:
Я никогда не видел, чтобы Банколен с таким воодушевлением предавался веселью. Совсем не похоже на него – и я невольно задал себе вопрос: что он еще задумал? (А он, безусловно, что-то задумал!) Голоса страстно объясняли, что они думают о генерале, и пересказывали потрясающие любовные приключения легкомысленной дамы из Армантьера. Я задумался, к чему рано или поздно все это приведет, и решил выпить еще. В углу, возле свечи, одиноко горящей на лакированном шкафчике, я заметил фон Арнхайма. Он стоял неподвижно, в позе Наполеона. Салли Рейн, заметив группу у пианино, закричала от восторга и убежала от меня к ним. Я подошел к фон Арнхайму, стоящему под канделябром, и невольно содрогнулся при виде его лица – холодного, злого, настороженного. Его зеленые прищуренные глаза медленно оглядывали комнату. Стоя в одиночестве возле книжных полок, в желтом ореоле света, он, казалось, был на мили отдален от окружающего его веселья. Мне стало не по себе от контраста между пронзительными голосами у пианино и этим наблюдателем с Дарьенского залива. Нелепый венчик светлых волос на его лысой голове выглядел довольно угрожающе. Я немного боялся немецкого профи. Пока я приближался к нему, мне в голову пришла любопытная, ужасная мысль… – Ваша вечеринка, барон фон Арнхайм, – сказал я, – похоже, удается. Сыщик медленно повернул ко мне голову. – За то короткое время, что мы здесь, она, кажется, уже удалась, – ответил он. – А дальше будет еще интереснее! Данстен, осторожно держа бокал, прошествовал рядом с нами. Проходя мимо тигриной головы, он остановился, внимательно разглядел ее и поплелся дальше. От шума у меня, заболела голова, а певцы не унимались. К нам снова, словно планета на орбите, приблизился Данстен. Он остановился и очень отчетливо произнес: – Прекрасный голубой Дунай. И пошел дальше. Фон Арнхайм, как никто другой, действовал мне на нервы. Кто-то оставил на чайном столике бокал с зеленоватой жидкостью. Я попробовал. Это оказалось перно. Я выпил. Фон Арнхайм, со сложенными на груди руками, продолжал рассматривать комнату. Кто-то зааплодировал. Забренчали клавиши. Я услышал, как Левассер крикнул на ухо Изабель Д'Онэ: – Несравненно! Великолепно! Затем плохо настроенное пианино с неожиданным достоинством заиграло величественную мелодию… Я огляделся: – Что ж, мы так и будем веселиться? Не пора ли поесть? – С минуты на минуту нас пригласит Гофман, – ответил фон Арнхайм. – Полагаю, все уже проголодались. |
