«Учись, Мишенька, — заклинала бабушка. — Я так рада, что ты, наконец, поступил… И институт такой видный… Обо мне не тревожься. Я проживу… И Санька, в случае чего, всегда поможет…»

А Миша и не тревожился.

В свои уже немалые годы Каховский выглядел не выросшим и не созревшим, не способным заматереть или повидать виды — не мужчина, а так, мужчинка. Голос у него оставался чересчур высоким, странно тонким, возбужденно заискивающим, походка была быстрая, с чуть наклоненным вперед корпусом, что говорило о нервном истощении. Застенчиво-скромная улыбка, маленький рост и вечная небритость превращали его одновременно и в ту собачку, что до старости щенок, и придавали сходство с махнувшим на себя рукой бомжем. Очевидно, думали многие, сильно набузив в свое время, Михаил теперь всем своим поведением старается замолить это, став льстивым, неприятно улыбчивым и мягкотелым в отношениях с людьми. На голове у Каховского засветилась ранняя плешка, которую он все время старательно прикрывал обрамляющими густыми волосиками, укладывая на нее пряди «внутренним займом», чтобы казаться моложе и интереснее. Он регулярно прыскался мужским дезодорантом, влюблялся подряд во всех девочек из общаги, отчего начинал мучиться и еще больше замыкаться.

Но все менялось тогда, когда он, после долгого воздержания даже от капли спиртного, вдруг начинал пить и уже не мог остановиться, — так, видимо, сказалась на нем прошлая рабочая жизнь. Случался большой запой, во время которого Каховский непременно вламывался в комнаты к девушкам, приносил им водку, обцеловывал их и уговаривал любить его, такого прекрасного мужчину.

В конце концов и он, и облюбованная им девочка напивались по-черному, а утром обнаруживали друг друга голышом, сладко спящими, тесно обнявшись в одной постели. Девица сначала несколько терялась, но Михаил — ничуть, и сразу предлагал ей насовсем переселиться в его комнату и жить отныне вместе с ним. И так горячо это делал, что девушка соглашалась.

Но, прожив с ним месяц-другой, все-таки смывалась, жалуясь подругам и сетуя, что, мол, как нет у них в общаге мужиков — так, девочки, и этот не мужик! А почему? Да потому, одинаково объясняли все возлюбленные Каховского, что, едва начав совместную жизнь, он прятался за их спинами, денег в общий дом не приносил и, чтобы создать настоящую семью, пусть и гражданскую, у него чувства ответственности не хватало. Вот и весь сказ.

Так повторялось раза три — дикий запой Каховского, новая соблазненная девица, а в конце концов — новый разлад. Девочки покупались на солидный возраст Михаила — годы по негласному обывательскому правилу подразумевали жизненную опытность и зрелость, — а также на характер на первый взгляд тише воды, ниже травы. Но при ближайшей совместной жизни Каховский оказывался совсем не тем, каким был издали.

И Михаил снова оставался один. Сидел по-турецки в уголке кровати, тихонечко сочиняя курсовые работы и письма бабушке. Для курсовых он уламывал обычно кого-нибудь из общаги курсом постарше, те давали ему свои работы, и он валял нечто свое на основе уже сделанного другим.

Каховского это не очень колыхало. Наоборот, он нередко произносил свой личный манифест:

— Чтобы создать свое, надо сначала хорошо научиться повторять то, что уже придумано до тебя! А потом, через несколько лет, когда приобретешь опыт, и за свое собственное браться! Как только — так сразу…

Такая позиция декларировалась им постоянно и ничуть его самого не обескураживала. Но этот самый час собственного действия у него пока так и не наступил.

И так он жил себе и жил, мечтая о женских ласках и сетуя о потерянном несколько раз рае в шалаше общажной комнаты.