— Ну, говорят, что волк этот оборотень… волколак…

Его кое-кто видел, и фермеры готовят облаву. А может, и нет его, проклятого…

— Нет?

— Я говорю — может. Но люди-то боятся. А к кому люди идут? К тарифу. А шариф, он все знать обязан, всем помогать. Если люди говорят, что в окрестностях Либидума завелся оборотень, значит, так оно и есть, и власть должна силу свою явить… Сознаюсь, хотел и с тобой под шумок разделаться, да ты ведь беглый, одно слово — пропащий…

«Зубочистка» вонзилась в левое ухо шарифа.

«Зубочистка» — это такая штука, что вреда особого не причинит, но кричать вполне может заставить.

Партер завизжал.

— Значит, так, — сказал Катль, — я хочу поселиться на твоих землях. Вместе с твоей дочерью. А за это я убью волколака. Пойду в Волчьи Холмы, найду того, кто там прячется, и убью. Принесу его голову сюда, в твой дом волчью или человеческую — все равно, а ты своей властью снимешь с меня все обвинения. Мне надоела беспутная жизнь, шариф, хочу осесть и детей нарожать. Согласен?

Шариф обернулся на дверь кабинета, в которую снаружи колотили: видно, челядь услышала вопль своего хозяина.

— Справедливо! — воскликнул Партер поспешно. — Давай, сынок, действуй, убей того, кто скрывается в Волчьих Холмах, и мы объявим его оборотнем. Управишься за два дня?

Катль ничего не ответил. Он подошел к окну на веранду и осторожно выглянул. Никого: следопыты отправились готовиться к охоте, а слуги были внутри дома.

Но прежде чем исчезнуть, Бэда Катль сделал вот что. Он опустил руки на бедра, и два тяжелых хассака со свистом пронеслись над головой обомлевшего шарифа и вонзились в большой портрет, висевший на стене комнаты. На портрете был изображен сам хозяин в полном рыцарском облачении, гордо взирающий куда-то в туманную даль из-под откинутого забрала. Ножи слегка попортили картину: их лезвия вонзились точно в глаза нарисованного Партера.

Бэда Катль недобро улыбнулся, извлек хассаки, упрятал их в ножны и только после этого бесшумно канул в темноту через окно веранды.

Дверь сотрясалась под ударами крепких кулаков, несколько голосов на разные лады звали шарифа.

Но Партер медлил. Он поднялся из кресла, проковылял в дальний угол и поднял тяжелую крышку резного, окованного медью сундука. Достал железную кошку, повертел в руках, потом решительно приставил острые «когти» к груди и рванул, разрывая тонкое полотно рубашки…

Только после этого, бросив кошку обратно в сундук и; зажимая кровоточащие раны, пошел открывать дверь.

Глава седьмая

— Вы и так задержали вас до самого рассвета, месьор Драган, и дали оборотню уйти достаточно далеко… — Я уже говорил вам, месьор Партер, что мне плевать на вашего оборотня, если он вообще существует!

— Ах вот как! Значит, вы ставите под сомнение мой рассказ о том, что я видел собственными глазами? Вы бы не улыбались столь насмешливо, месьор, если бы на ваших глазах лоб и щеки человека стали зарастать шерстью, нос, рот и скулы слились воедино, превращаясь в волчью пасть, а ногти стремительно начали вытягиваться и загибаться внутрь… Бр-р! Меня до сих пор холодный пот прошибает, когда вижу эти когти у своей груди, а ведь я не робкого десятка, чтоб вы знали.

— Может, вы и не робкого десятка, шариф, но выпили накануне слишком много. В комнате было темно…

— А эти раны откуда взялись? — Партер потащил вверх кольчужную рубашку, намереваясь снова продемонстрировать всем багровые рубцы на груди, — Я что, сам их себе нанес?!

— Я этого не утверждаю, — сказал месьор Драган холодно, — более того, уверен, что на вас кто-то напал.