Газета выходила каждый день, и у меня очень скоро возникло ощущение мыши, попавшей в мясорубку. Чтобы заработать шестьдесят рублей в месяц, требовалось писать в каждый номер. Сейчас корреспонденты могут сотрудничать сразу во многих изданиях, тогда это запрещалось.

Вот и приходилось крутиться колесом, добывая информацию. Никто мне никаких поблажек не делал, на юный возраст внимания не обращал и как мать‑одиночку не жалел.

Денег у меня не было никогда. А те, что попадали в руки, улетали на Аркашку. Маленький мальчик стремительно рвал ботинки, снашивал брючки и хотел игрушек. Помощи ждать было неоткуда, бабушка и мама сами были нищие, словно церковные крысы… И потом, во мне неожиданно подняла голову польская гордыня. Проснулись гены дедушки Стефана. Я просто не могла никому сказать как мне плохо, отчего‑то казалось стыдным жаловаться. Бедность моя в тот период была такова, что картошку приходилось покупать не килограммами, а по счету. Я говорила продавщице:

– Взвесьте мне четыре штуки. – И потом быстро добавляла: – Тяжело нести полную сумку.

Мне очень не хотелось, чтобы кто‑нибудь догадался, до какой нищеты я дошла. Прожить на шестьдесят рублей в месяц вместе с ребенком тогда было невозможно. Получив свои заработанные копейки, я шла в гастроном и покупала крупу, макароны и чай. Колбаса, сыр, сливочное масло, фрукты, мясо – все было мне не по карману. Одно яблоко я делила Аркашке на два дня, мандарины случались лишь на Новый год. Но если прокормиться все же как‑то удалось, то одеться прилично не получалось. В семидесятые годы в советской стране не было магазинов «сэконд хенд», за новую юбочку следовало выложить рублей сорок, обувь вообще стоила запредельных денег, сапожки тянули на сто двадцать целковых. Очень скоро я превратилась в оборванку.

На лето у меня имелись парусиновые тапки на резиновом ходу, которые быстро потеряли приличный вид. Я стирала их каждый вечер, утром надевала полувысохшими и бежала на работу. Потом, вспомнив рассказ Лили Брик о том, как она в 20‑е годы приводила в порядок свою обувь при помощи разведенного зубного порошка, я купила его в аптеке и нанесла на серую парусину белую жидкость. Тапочки просто засверкали, выглядеть они стали великолепно. Обрадовавшись, я надела их и побежала на работу. И тут, как на грех, пошел проливной дождь. Я неслась к метро, оставляя за собой белые потеки, от красоты не осталось и следа.

Осенью и весной я носила жуткие, коричневые ботинки, которые коллеги по «Вечерке» называли «чемоданы».

– Отчего бы тебе не купить себе сапоги? – недоумевала очень обеспеченная, вся из себя разодетая Марина М., ‑ сейчас есть вполне приличная советская обувь!

Сама Марина, жена преуспевающего режиссера, не испытывала материальных трудностей, а мне не хотелось говорить ей правду, поэтому я презрительно морщила нос и заявляла:

– Много ты понимаешь! Такие ботинки на пике моды! Да они стоили мне двести рублей! Италия! Фирма!

Когда сотрудники отдела информации отправлялись в столовую, я оставалась за столом. Комплексный обед стоил сущую ерунду, пятьдесят копеек, но он был мне не по карману. Если же Нелли М., вполне обеспеченная, благополучная, замужняя женщина начинала приставать ко мне со словами: «Пошли перекусим! Эй, чего сидишь, вставай!» Я, чтобы она отвязалась, фыркала: «Фу! В столовке жуткая гадость! Не могу такое есть, лучше попозже схожу в Дом литераторов, в ресторан!»

Потом, где‑то часа в три, когда столовая пустела, я прибегала туда, хватала пару кусков хлеба, который давали бесплатно, и сказав кассирше: «Вот черт, решила бутербродиков похомячить, колбаску с сыром нарезала, а батон прихватить забыла», уносилась назад.

Хлеб я быстренько съедала в коридоре, и со счастливым выражением на лице возвращалась в комнату.