– Вы? Люди тяжелого труда.

Ленинским курсом

Беседую с приятелем-реаниматологом. По ходу дела возникает вопрос, занимающий меня по жизни, есть одна такая тема:

– Слушай, а вот есть вредная тетка вроде как после инсульта, всех извела за годы лежания, житья от нее нет, дергает людей с интервалом в две минуты. Чем бы ее грамотно притормозить?

– Ну, тизерцинчиком, – задумчиво басит доктор.

– Тизерцинчик знаком, как же. А он в таблетках бывает, я забыл?

– Бывает. Я своего деда кормил.

– Тормознулся?

– Да так… Через два месяца сошел с ума. Ленина увидел. «Ленин, – говорит, – добрый. Он мне штаны подарил».

Пуповина

Мелкий, почти бессодержательный эпизод.

Но я его запомнил, как важный этап становления докторского сознания.

Я уже где-то писал, что доктор не может позволить себе помирать с каждым больным. Эту глупость выдумали ипохондричные романтики, мечтающие уволочь доктора с собой в могилу.

Практика начинается с возведения стеночки, прозрачной. Но плотной. Меня начали обучать этому строительству с первого дня работы в поликлинике.

Пришел ко мне, скажем, Сомов. Может быть, его и в самом деле так звали. Едва ли не первым пациентом. Ну, Сомов он был как Сомов – такой из себя весь, как Сомову и положено. Он куда-то намылился ехать, в санаторий какой-то, и сильно спешил с бумагами. Не помню, в чем там было дело, но ему позарез нужно было посетить меня повторно, на следующий день, с утра, тоже первым. А дальше он поедет, иначе опоздает. Во всяком случае, очень рискует, и будет ему плохо.

А у меня будет очередь. Не мог бы я его вызвать из коридора пораньше?

Я тогда еще не умел работать в поликлинике и согласился. Почему бы и нет? Вызову его завтра пораньше. Впишу ему анализы, оправдаю насчет яйцеглиста и отпущу.

Сомов, ликуя, ушел, а утром вернулся. До него ко мне вошла бабулька и передала свернутую записку-бумажечку. Так сводни передают любовные письма. Я развернул бумажечку и прочел корявое: «Доктор, вызывайте Сомова».

– Сомов! – закричал я в коридор.

И он вошел.

И вскоре ушел, окрыленный. Я же, когда он еще был при мне, отчетливо ощущал, как Сомов засасывает меня внутрь, приобретает надо мной мистическую власть. Между нами образовалась неожиданная связь. Я почувствовал, что отныне Сомов может делать, что ему вздумается, а я не смогу его выгнать.

Перекусил пуповину, и больше она, как водится, не вырастала. Сомов еще, скорее всего, приходил, но я его не запомнил.

МЧС

Когда пролетела утка и накрякала про аварию на ЛАЭС, медицинская обыденность отреагировала предсказуемо.

Главный невропатолог сидел у себя в кабинете и сосредоточенно строчил какую-то ерунду.

Вошла главная сестра. Молча, без единого звука, прошла к окну и закрыла его. Было жарко.

– Ты что, охуела, чего творишь?

Надменно:

– Газеты надо читать!

– Что такое?

– «Что-что». Чернобыль, вот что!

– И что, если закрыть окно, все будет в порядке?

Кислород

Медицина – глоток чистого воздуха.

Когда-то я им дышал во все легкие, да вот ушел на глубину и всплываю все реже и реже.

Давеча всплыл.

Позвонил товарищу, тоскливо интересуюсь:

– Как оно там, в больнице?

– Да… – хрипит он сумрачно. – Скучно. Ничего такого интересного нет.

– Что, совсем ничего?

– Не… Полковник один лежит, поглупел так резко, что даже в армии заметили.