|
На другой день пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый, в заячьем ту-лупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими руками шапку над головой и нараспев произнес: – А, наше вам почтение. Чай, лошадок угодно посмотреть? – Да, пришел лошадок посмотреть. – А каких именно, смею спросить? – Покажите, что у вас есть. – С нашим удовольствием. Мы вошли в конюшню. Несколько белых шавок поднялось с сена и подбежало к нам, виляя хвостами; длиннобородый старый козел с неудовольствием отошел в сторону; три конюха, в крепких, но засаленных тулупах, молча нам поклонились. Направо и налево, в искусственно возвышенных стойлах, стояло около тридцати лошадей, выхоленных и вычищенных на славу. По перекладинам перелетывали и ворковали голуби. – Вам, то есть, для чего требуется лошадка: для езды или для завода? – спросил меня Сит-ников. – И для езды и для завода. – Понимяем-с, понимяем-с, понимяем-с, – с расстановкою произнес барышник. – Петя, по-кажи господину Горностая. Мы вышли на двор. – Да не прикажете ли лавочку из избы вынести?.. Не требуется?.. Как угодно. Копыта загремели по доскам, щелкнул кнут, и Петя, малый лет сорока, рябой и смуглый, выскочил из конюшни вместе с серым, довольно статным жеребцом, дал ему подняться на дыбы, пробежал с ним раза два кругом двора и ловко осадил его на показном месте. Горностай вытянулся, со свистом фыркнул, закинул хвост, повел мордой и покосился на нас. «Ученая птица!» – подумал я. – Дай волю, дай волю, – проговорил Ситников и уставился на меня. – Как, по-вашему, будет-с? – спросил он наконец. – Лошадь недурна, – передние ноги не совсем наделены. – Ноги отличные! – с убеждением возразил Ситников: – а зад-то… извольте посмотреть… печь печью, хоть выспись. – Бабки длинны. – Что за длинны – помилосердуйте! Пробеги-ка, Петя, пробеги, да рысью, рысью, рысью… не давай скакать. Петя опять пробежал по двору с Горностаем. Мы все помолчали. – Ну, поставь его на место, – проговорил Ситников, – да Сокола нам подай. Сокол, вороной, как жук, жеребец голландской породы, со свислым задом и поджарый, оказался немного получше Горностая. Он принадлежал к числу лошадей, о которых говорят охотники, что «они секут и рубят, и в полон берут», то есть на ходу вывертывают и выкидывают передними ногами направо и налево, а вперед мало подвигаются. Купцы средних лет подлюбливают таких лошадей: побежка их напоминает ухарскую походку бойкого полового; они хороши в одиночку, для гулянья после обеда: выступая фертом и скрутив шею, усердно везут они аляповатые дрожки, нагруженные наевшимся до онеменья кучером, придавленным купцом, страдающим изжогой, и рыхлой купчихой в голубом шелковом салопе и лиловом платочке на голове. Я отказался и от Сокола. Ситников показал мне еще несколько лошадей… Одна наконец, серый в яблоках жеребец воейковской породы, мне понравилась. Я не мог удержаться и с удовольствием потрепал ее по холке. Ситников тотчас прикинулся равнодушным. – А что, он едет хорошо? – спросил я. (О рысаке не говорят: бежит.) – Едет, – спокойно ответил барышник. – Нельзя ли посмотреть?.. – Отчего же, можно-с. Эй, Кузя, Догоняя в дрожки заложить. |
