|
Это было в глухую осень, в рыбацкой деревне Неронов Бор, на берегу озера Ильмень. От первых морозов земля застыла крупными комьями, по которым скрипучие новгородские телеги стучали и прыгали, с трудом влекомые крестьянскими лошаденками. Сухой легкий снег не ложился на землю. Озерной, не стихающий ветер выметал его отовсюду и носил по полям, быстро нагромождая одинокий сугроб на какой-нибудь попавшийся по дороге сарай. Наш разговор со старцем велся вполголоса, степенно и спокойно. За стеной не умолкал ветер, доносивший глухой шум озера, и безостановочно распевал тонкими и грустными голосами в щелях избы. Окошко с просветом, склеенным из кусочков стекла, дребезжало и вздрагивало при порывах ветра. Маленькая керосиновая лампа, спускавшаяся на железном пруте с низкого потолка, плохо освещала углы избы, где виднелись темные силуэты серьезных мужиков. - Говори, что ли, Ефим! - прервал наш разговор чей-то голос. Все сразу умолкли и, подняв головы, уставились с выжидающим видом на моего соседа. Старик стал шарить у себя за пазухой и вынул несколько старых сложенных бумаг. Тогда все мужики заговорили сразу: - Горе у нас! Забытые мы! Некому дело наше выслушать! Дело наше - правое дело, а отовсюду гонят нас, говорят: - "надоели вы с вашим делом!" Да нам-то что делать, когда другим докука?.. Из темного угла вышел бородатый мужик с мохнатыми бровями, в длинном разодранном тулупе, из дыр которого торчала баранья шерсть. Старик Ефим, повернувшись ко мне, сказал, указывая на подошедшего мужика: - Тимофей - истинный человек, богомольный. Детей нет, а с женой и свояченицей живет. - Слушай, чужак! - сказал Тимофей, дотронувшись до моей руки. - Я Тимофей Федоров. Везде я все одно скажу - верное наше дело! Мы - бывшие крепостные, и с нами сделали ошибку. Барин передал нас в казну, а казна пометила у нас на 300 десятин больше, чем на самом деле. Так мы четвертый десяток годов платим подати за эти 300 десятин, которых у нас нет, и все просим, чтобы нам землю смерили. А нас все гонят, говорят, что мы даром начальство беспокоим <Эти приильменские крестьяне ранее принадлежали гофмейстеру двора, секретарю императрицы Марии Федоровны - А. С. Танееву (дяде композитора); во время "особождения" они недополучили каких-то "лужков и пашен", якобы "присвоенных" Танеевым, посылали к царю "ходаков" и досаждали новгородскому губернатору, лично приезжавшему в Неронов Бор "наводить грозу".>. Я и до царя-батюшки доходил, довел господь помазанника видеть, покойного Александра Николаевича, да только дело наше все-таки не выгорело, и отчего, - расскажу сейчас. Пошли мы по Питеру, Игнат за меня держится, боялся очень; а я и тогда уже бывалым считался, потому с барками часто ездил. Пошли мы за толпой и вышли на площадь, а народу там тьма-тьмущая. Говорили, в царя стрелял кто-то, и божья милость не допустила. Пробрались это мы сквозь народ и вышли к самому дворцу, на ступеньках даже стали. Игнат сзади вцепился мне в кушак и так не выпускал, а то оттерли бы его, и я бы не сыскал его больше. И вот народ весь на колени опустился, и мы тоже на ступеньках стали на колени, а прошение я за пазухой держу. Выйдет царь - прошение сейчас себе на голову положу - мы первые, сейчас нас царская милость и увидит. А рядом с нами стоят какие-то мужики и спрашивают: - Вы не с прошением ли? - С прошением! - И мы с прошением, мы, - говорят, - рязанские; нас ослобонили, волю дали, да вовсе без земли, так мы только на царя-батюшку и надеемся!. |
