|
И все незнакомые. Я потерял тебя. Вернее, знаю, что ты здесь, сейчас мы увидимся. Но мне мешает пройти лукошко. А кто-то говорит: „Смотрите, какая у него земляника!“ Я смотрю, а у меня в лукошке не грибы, а земляника. Думаю, когда мы поменялись? Но ведь я точно помню, что мы не менялись. С тем и проснулся. Пошёл для смеха узнать у одной старушки, что все сие означает? Она сказала, что земляника к добру, что если твоё лукошко оказалось в моих руках, это к нашему обоюдному счастью. А грибы — плохо, особенно белые: к войне. Ну, насчёт войны наверняка чушь. А земляника — правда. Я в это уверовал.
Напиши, может, и тебе я снюсь? Как? Старушка — настоящая колдунья, разгадает. Жду с нетерпением ответа, крепко целую, люблю, твой Павел». Даты не было. Я повертел в руках пожелтевшие от времени листки бумаги и спросил: — Где обнаружили? — В старой дамской сумочке, где хранились документы Митенковой: паспорт, профсоюзный билет, извещение о смерти отца и несколько семейных фотографий. — Кто такие Геннадий и Павел, откуда писано? — Неизвестно, — ответил Жаров. Я разложил на столе шесть фотоснимков. Очень старых. — А кто на семейных фотографиях, как вы думаете? Жаров подошёл и стал рядом: — Это, конечно, вся семья Митенковых — мать, отец, дочь, сын. А тут отдельно брат и сестра… В общем, никого посторонних. — Да, скорее всего это так. — Симпатичная была Митенкова в молодости, — сказал следователь. — Очень… Значит, все? — Пожалуй, все. — Маловато. — Конечно, мало, — согласился Жаров. — Подождём, что сумеет сделать Межерицкий. Он опытный врач. Ведь когда-то же заговорит Домовой. Не может человек все время молчать… …Борису Матвеевичу Межерицкому я тоже верил. Когда мы приехали в Литвиново, он к Домовому нас не пустил. И разговаривали мы у него в кабинете. — Спит пайщик, — сказал Межерицкий. Психиатр называл всех своих подопечных «пайщиками». Он усадил нас в удобные кресла, затянутые в чехлы, и начал балагурить в своей обычной манере. — Спирт я тебе, Захар Петрович, не предлагаю, знаю, что любишь коньяк. Я сделал жест, потому что если что и предпочитал к празднику, это хороший добротный портвейн. Хорошо — массандровский. Но врач, не моргнув, продолжал: — А молодому человеку, — он кивнул на следователя, — пить рано. Борис Матвеевич вообще не пил. Но шутил без тени улыбки на лице, что сбивало с толку Жарова. — Борис Матвеевич, скажи откровенно: можно из старика что-нибудь выудить? — Можно. Целый учебник по психиатрии. Амнезия, астения, атония, меланхолия… Неврастенический синдром. Психогенный или же на почве склероза мозга… Хочешь ещё? — А в переводе на русский? — Прекрасный экземпляр неврастеника — это поймёшь без перевода. Выпадение памяти. Забыл, что с ним. Все забыл. Общая слабость, отсутствие тонуса, тоскливое, подавленное состояние… — Плачет или молчит… — вспомнил я слова Жарова. — И не спит. Я приучаю его к седуксену… Одно, Захар Петрович, пока не ясно. Это из-за какой-нибудь психической травмы или от склероза, который, увы, вряд ли минет и нас… Кстати, по-моему, пайщику годков пятьдесят пять… — Не может быть! Он же глубокий старик! — воскликнул молчавший до сих пор следователь. — В его положении он ещё хорошо выглядит, — сказал Борис Матвеевич. |
