Нина Филипповна ничего не ответила.

— Теперь погибла и дочь, во время родов которой… погибла жена. Мог бы ожесточиться.

Мы шли по улицам, а над головой, приготовясь защищать нас, висели аэростаты. Беды, которые обрушились на Ивашова, были столь тяжкими, что даже при мысли о них мы все четверо сгорбились.

Нарушая молчание, мама спросила:

— А почему все-таки вы, Александра Евгеньевна, отказались поехать?

— Стара уже менять обстановку.

— Боитесь, сын не найдет? — склонившись к ее уху, прошептала мама. Но я услышал. — Это могу понять. Вдруг опомнится?

— И Нину одну не могу оставить, — не опровергнув маминого предположения, добавила Александра Евгеньевна.

— Она бы с вами поехала.

Нина Филипповна отрицательно покачала головой:

— Колину могилу хочу найти.

При поликлинике был одноэтажный флигель, где размещались процедурные кабинеты. На двери последней комнаты висела табличка «Массаж». Но так как никто в ту пору не массажировался, Ивашов приказал отдать комнату нам с мамой. Мы решили, что мама будет спать на узкой медицинской кушетке, где раньше располагались больные, а я на полу, потому что ничего, кроме стула и стола, в комнате не умещалось. Окошко было задернуто со стороны улицы сплошной пушистой занавеской. Точней, она была приклеена морозом к стеклу. Занавеска была сероватого цвета, как и снег, перекрашенный подобно нашему бывшему покрывалу. Но только не человеческими руками, а ТЭЦ, ни секунды не отдыхавшей, извергавшей, подобно просыпающемуся кратеру, необъятные тучи гари. Морозная занавеска в нескольких местах как бы протерлась, истончилась, и я сквозь эти просветы увидел строителей, возвращавшихся с разных объектов. Они брели в одинаковых ватниках, валенках и ушанках, не разговаривая друг с другом: наверно, не было сил общаться.

Внезапно к поликлинике подкатила «эмка», напоминавшая прямыми линиями стародавнюю карету, но только без лошадей.

— Ивашов! — крикнул я маме, распаковывавшей багаж.

— У нас все раскидано… Неубрано!

Она стала панически забрасывать вещи обратно в чемоданы, в корзину. И когда раздался короткий, но мягкий, учитывавший свою неожиданность стук, мы оба уже сидели на кушетке, а багаж был под ней.

— Ну, как новоселье? — спросил Ивашов. — Тут, я вижу, как в конспекте: ничего лишнего. Но конспект, увы, еще не произведение!

Мама вскочила с грациозностью, которую я наблюдал уже второй раз. Руки она, как и при первой встрече, игриво окунула в карманы пиджака.

— Мы всем очень довольны, — сказала мама.

Высоко вскинула ресницы — и я опять увидел в ее глазах морскую синеву. И вновь про себя отметил, что к «синему чулку» и «синему пиджаку» эта синева отношения не имела. «Почему мама всегда как бы прячет свои глаза! — думал я. — Почему приливы женственности в них так редки? Думает, что мне все это не нужно?.. А тогда не нужно и ей? Как-нибудь дам понять, что она заблуждается!»

— Располагайтесь, Иван Прокофьевич! — без всякой хрипоты и прокуренности в голосе пригласила мама.

— Как тут располагаться? Присесть можно было бы, да некогда. — Ивашов обратился ко мне: — Где будешь спать?

— На полу.