«Господи, — вспомнил он полузабытую молитву. — Спаси, сохрани и помилуй…»

Но вместо выстрела услышал резкий сухой щелчок…

— Дурак ты, Колька, — улыбался до ушей Иван. — Я ж пошутил. А ты за чистую монету все принял? Смотри!

Он открыл затвор и гильза оттуда не вылетела, патронник был пуст.

— Видал! А ты обо…я! Да ты в самом деле? Как девчонка?

Николай и сам почувствовал, как по ноге под штаниной струится горячее.

— А ты бы не обо…я! — Мякишев чувствовал, как по лицу бегут слезы облегчения. — Ну и гад ты, Ванька!

— Ну ты, это… извини, — Лапин закинул винтовку за плечо. — Я ж не хотел… А если б на меня кто винт наставил, я б не то что по малому — полные штаны наложил бы! Ладно, пошли, зас…ц, по дороге просохнешь.

Иван вышел первым, а Николай, шмыгая носом, последовал за ним.

«Опять подколол, — зло думал он, тяжко переживая позор. — Да как подколол-то! Всю жизнь он надо мной измывается! С пацанов еще… Убил бы!..»

Убил бы? А ведь и взаправду убил бы, подвернись случай. Ведь если вдуматься, то обиды на приятеля копились еще с малолетства — разбитые носы, синяки, отобранные деньги на завтрак, уведенная девчонка… А уж до подначек, розыгрышей и прочих злых шуточек Ванька был настоящим мастером. Сколько раз сжималась рука на удобном камне или куске трубы, так и просящей: врежь мной по наглой конопатой морде… А когда Нюрку увел, всерьез караулил Лапина Николай по закоулкам с ножом в кармане…

С ножом.

Рука сама собой нащупала рукоять охотничьего ножа, купленного перед походом в тайгу. Хороший такой нож — сантиметров двадцать в длину, с острым как бритва лезвием из доброй золлингеновской стали… Из такой еще бритвы опасные делают и сносу тем бритвам, говорят, нет…

— А где встретиться-то уговорились? — спросил Мякишев идущего впереди Лапина.

— У озера. Дерево там растет громадное… Как там его Зубов-то назвал? Платон, что ли… Сосед у нас был, Платоном звали. Какой дурень дерево человеческим именем назвал? Самого, наверное, Дубом звали. Или Березой… Там, кстати, провод телефонный от ворот тянется — я его чикнул на всякий случай…

— Постой, Вань…

— Чего тебе?

— Да лямку неудобно зацепил… Подмогни, а?

— Давай, поправлю… Рохля ты, рохля, Колька! Даже сидор толком надеть не можешь… Ой! Чего это?!..

Иван пытался нащупать клинок, глубоко вошедший ему в живот. Разинул рот, чтобы крикнуть от нестерпимой боли, но Мякишев крепко зажал его ладонью, выдернул нож и нанес еще один удар, под ребра.

— Рохля говоришь? — хрипел он прямо в вылезающие из орбит глаза приятеля. — Рохля?..

Острый клинок раз за разом входил в бьющееся в агонии тело, пока Лапин не обмяк. Тяжело дыша, убийца поднес к лицу ладонь и увидел в неверном ночном свете, что она лоснится, будто облитая гудроном. И тогда Николая переломил пополам неодолимый рвотный спазм…

Немного придя в себя, он оттащил мертвого приятеля поглубже в лес и принялся тем же ножом и руками рыть землю под толстенным, в пять мужских охватов, наверное, деревом. Не для могилы, нет. В неглубокую, с полметра, наверное, яму, он положил Иванов мешок.

«Не утащить мне обе доли, — думал он, заравнивая „захоронку“ и маскируя для пущей верности опавшими листьями. — Так что пусть полежит здесь Ванькино богатство до поры, раз беляки все равно отсюда уходят. Моей доли мне надолго хватит, а годочков через пять-шесть наведаюсь сюда потихоньку и гляну… Вряд ли будут охранять ворота, когда все уйдут».