— Пятистенка, — поправил есаул Коренных. — Изба такая — пятистенок.

— Это в форме пятиконечной звезды, что ли? — изумился чистокровный горожанин Зебницкий. — Право, чудно как-то, господа! Неужели большевистская зараза уже так прочно укоренилась в местных умах?

— Я вам потом объясню, штаб-ротмистр, — глянул на поляка полковник. — Сейчас архитектурные изыски аборигенов к делу отношения не имеют. Продолжайте, пожалуйста, Модест Георгиевич.

— Ну и все такое — лошадь, корова, телега… Мечты простого мужиказемлепашца. Видимо, он намыл это золото где-то в тайге, и оно, как сплошь и рядом водится, свело его с ума.

— Намыл? Такую кучу? Не может быть.

— Почему не может? Еще как может. Особенно, если месторождение богатое, а времени было достаточно. Думаю, что бедняга провел в тайге очень много времени.

— И от чего он впал в беспамятство, как вы думаете?

— Трудно сказать, — пожал плечами врач. — Прежде всего — дистрофия. Я вообще не представляю, как он протянул столько, ведь создается такое впечатление, что последние месяцы он вообще ничего не ел. Желудок съежился настолько, что даже полчашки бульона, влитого через катетер, почти тут же исторгаются обратно. Ну и психический шок. Ему, наверное, показалось, что это золото у него отняли навсегда. Поэтому, господа, я всерьез опасаюсь за его психику — она и без того сильно расшатана.

— Показалось? — переспросил Зебницкий. — Почему показалось? Разве это золото не…

— Ни в коем случае, — твердо заявил полковник. — Мы с вами не большевики, чтобы заниматься экспроприациями. Оставим это безобразие красным. Данное золото — собственность человека, который его добыл, и мы с вами не вправе присвоить хотя бы крупинку. Кто со мной не согласен?

Несогласных не нашлось…

* * *

Еремей открыл глаза и тут же снова зажмурил их, ослепленный белизной, царящей вокруг. А еще — красотой женщины в белом, которая ласково глядела на него, словно Богородица с иконы.

«Все ясно, — подумал он, изумившись той простоте и легкости, с которыми это подумалось. — Я помер и попал в Рай. Я сейчас на небесах, а баба эта не баба вовсе, а ангел небесный… Правду говорил батюшка в церкви: трудами праведными и смирением заслужим мы Царствие Небесное…»

И от этих мыслей Еремею сделалось так хорошо-хорошо, что прямо хоть ложись да помирай. Хотя, зачем помирать, если он уже помер? Да и лежит уже вроде бы.

— Очнулся… очнулся… — зашелестело над ним, и он на всякий случай еще плотнее сжал веки: а то увидят, что живой, разберутся, да снова на землю…

Ох, как не хотелось мужику, только-только ощутившему себя в раю, обратно на землю. Назад, к сохе, к тяжеленной рудничной тачке, к промывочному лотку… Снова трудиться от зари до зари, перебиваться с сухарей на воду, чтобы заработать гроши, которые снова утекут, как вода сквозь пальцы…

— Вы пришли в себя? — раздался над ним густой, как у батюшки, баритон, которому невозможно было не подчиниться. — Откройте глаза!

«Наверное, это сам Господь! — испуганно подумал мужик. — Как же его не послушать-то. Осерчает ведь. Враз из ангельской братии рассчитает…»

Он распахнул глаза и снова зажмурился, не в силах выдержать бьющий в глаза свет.

— Прикройте шторы, — распорядился баритон.