Да и он сам заметно снизил активность, так и не попав более в поле зрения ГПУ: большая часть нужных Новой России людей была успешно переправлена туда, а посему нужды в массовых акциях более не было. «Точечные» же изъятия оставались незамеченными: пропал человек, и что с того? На фоне закипавшего котла Индустриализации, требующего перемещения огромных человеческих масс, это выглядело микроскопическими событиями. Великой стране всегда было мало дела до отдельных людей-винтиков, а уж теперь подавно…

Часть 3

Бессмысленный и беспощадный

1

— Не растягиваться, не растягиваться!.. Начальник конвоя проскакал дальше, в голову обоза, плетущегося по раскисшей от весенней распутицы дороге, в заполненных водой колеях которой легко можно было утонуть. Много в эти годы протянулось подобных обозов по матушке-Руси, многие ее граждане искали счастья и достатка на новом месте, торопились поднимать великие стройки Социализма, бежали из некогда хлебных мест, в одночасье ставших голодной ловушкой для сотен тысяч несчастных. Но этот, в отличие от других, был молчалив и угрюм. Ехавшие на телегах или шедшие пешком люди не питали никаких надежд на ближайшее будущее. Не тяга к лучшей доле сорвала их с насиженных веками мест, где они не то чтобы шиковали, но жили в сытости и достатке, а неумолимая воля родной Советской Власти. Власть, еще вчера бывшая желанной и народной, сейчас для них стала ненавидимой больше старой, царской и помещичьей.

Десятки людей, мужчин и женщин, стариков и детей, вне зависимости от цвета волос, фамилии или характера, теперь именовались одним коротким, как клацанье затвора, словом — «кулаки». И раньше-то это словечко не слишком-то красило, а теперь стало приговором, каиновой печатью, которой клеймили человека, осмелившегося неустанным трудом от зари до зари заработать себе право жить чуть-чуть лучше других, не таких жадных до работы и безжалостных к себе и родным. Да и не его одного, а всей семьи, включая стариков-родителей и даже несмышленых ребятишек, вся вина которых заключалась в том, что они появились на свет под крышей, крытой не перепревшей соломой или березовой корой, а «фабричной» жестью или шифером. Да какой там шифер! Две тощие коровенки в убогом хлеву уже ставили человека за грань закона.

Именно таким «липовым кулаком» и был Афанасий Кузнецов, шагавший сейчас рядом с телегой, на которой лежал укутанный под самое горло его отец, восьмидесятилетний патриарх большого кузнецовского рода, успевший еще побыть в крепостных у помещика Аверина. Бойкого еще, ничем особенным не болевшего доселе старика подкосило проклятое «раскулачивание», и Афанасий не чаял довезти его до отведенного им теперь на поселение места, чтобы не осталась одинокая могилка у дороги беспризорной.

— Кх-х… Долго еще, а, Афоньша?.. — проскрипел отцовский голос, ставший совсем неузнаваемым.

— Говорят скоро, тятя, — откликнулся мужик, сам не представляющий толком, где «гражданин начальник» прикажет сгружать жалкое «добро», оставшееся от некогда справного хозяйства.

Вообще выбор мест поселения ссыльных не поддавался никакой логике. Могли приказать остаться сразу двум десяткам семей — достаточному для основания новой деревни количеству рабочих рук, а могли повелеть остаться и всего двум-трем. Расчистить достаточный участок тайги для пашни, одновременно с постройкой изб, такому «обчеству», конечно, не под силу, а посему — ютиться немалым семьям в землянках до следующего года в холоде и голоде. Вот и получалось, что к одним своим недругам власть вроде как давала шанс, а других приговаривала к верной смерти.