Недруги… Какие они, спрашивается, недруги, когда Афанасий два с лишним года провоевал в Красной Армии против Деникина и Врангеля, пока его жена рвала пуп в деревне, силясь прокормить шестерых ребятишек. А вернулся — едва живой после госпиталя, до сих пор нося в теле осколок. И таких, как он, почитай каждый второй, если не двое из троих. Да и остальные вовсе не против Советской Власти прятали под застрехой обрезы, а для обороны от дезертирских банд и всякого отребья, развращенного революционной вольницей и никак не желающего угомониться, пока не получат свинцовый «орех» в брюхо.

— Эх, под березкой я хотел лежать, Афоньша, — никак не хотел угомониться отец. — А тут все сосны и сосны…

— Ничего, тятя, — вздохнул Афанасий. — Вы еще поживете…

— Куда уж мне. Отжил я свое.

Старик надолго замолчал.

— Стоп… Остановка… Дождались… — пронеслось от головы колонны, и Кузнецов озадаченно глянул на солнце — вроде бы далековато еще до вечера и обычной ночевки.

— Никак приехали, Афоня? — окликнул Кузнецова мужик, бредший рядом со следующей телегой.

С Тимофеем Сальниковым Афанасий успел сдружиться на долгом пути — такой же бедолага, как и он сам, провинившийся перед властью тем, что в свое время не дал умереть с голоду троюродной городской племяннице, приняв отощавшую девку в семью. То есть использовавший «наёмный труд». Она, курва, и донесла на благодетеля, снюхавшись с местным активистом — голодранцем и горлопаном Минькой Дурневым, раньше — любителем драк «стенка на стенку», веселых застолий под гармошку и тисканья девок за околицей, пропадавшего с самой Империалистической войны незнамо где, но года полтора назад вернувшегося в кожаной куртке с красным бантом, штопаных галифе и солдатских обмотках, три недели кряду куролесившего со старыми дружками-собутыльниками, а потом взявшегося строить «сельхозкоммуну». Теперь, надо думать, живет в крепкой Сальниковской избе со своим хахалем, переименовавшим свою «сельскохозяйственную коммуну имени Розы Люксембург» в одноименный колхоз, председателем которого и был избран «беднотой». Дружками, умудрившимися за относительно сытые годы Советской Власти даже не перекрыть заново избы, а лишь накопить злость на своих более трудолюбивых односельчан, не считавших нужным, в ущерб работе, добавлять к Рождеству, Пасхе и прочим церковным праздникам безбожные советские. И уж тем более не гулявших всё без разбора, включая непонятный никому «День Взятия Бастилии Парижскими Коммунарами», выпадавший в самый разгар косьбы и отмечавшийся многодневным застольем со льющейся рекой самогонкой под гармошку и разухабистые частушки.

— Похоже на то, — осторожно ответил не любивший бросать слова на ветер Афанасий, озирая видневшиеся из-за разросшегося кустарника остовы изб. — Тут что — пожар был?

— Сказанул! — начальник конвоя верхами как раз поравнялся с телегой Кузнецовых. — Бери выше, контра! Мор тут был. Лет десять назад все, как один, повымерли. От тифа или от испанки… Так что считайте, мироеды, что вам повезло — строиться не нужно, лес корчевать — тоже. Скидавайте барахло, одним словом. И ты, и Сальников. А мне недосуг с вами — надо засветло до Кирсановки добраться…

— Вот уж повезло, так повезло… — проворчал Афанасий, помогая старшему сыну Федьке спустить наземь легкого, как берестяной свиток, старика-отца. — Прямо рай земной…

* * *

Вопреки ожиданиям, старейшина рода Кузнецовых на новом месте не отдал Богу душу, а, наоборот, быстро пошел на поправку.