Ветерком вдруг донесло приторный, смутно знакомый запах, от которого разом защипало в носу и зажгло глаза…

«Да ведь это…»

Услужливая память лемехом плуга вывернула на поверхность картину: австро-венгерские окопы за частоколом колючей проволоки, лениво наплывающие по ветру желто-зеленые клубы…

— Газы!!! — взревел атаман так, что шарахнулся в сторону конь. — Га-аа-а-зы!!!..

* * *

Алексей снова мучительно закашлялся и сплюнул густую слюну, в которой сквозили ниточки крови. Рядом кого-то мучительно рвало…

От Добровольческой Армии остались жалкие крохи. Прямо как тогда, в далеком уже двадцать первом. Только не было рядом мудрого Владимира Леонидовича и вообще почти никого из старых друзей. Лишь есаул Мироненко, как всегда, выглядевший молодцом, и бледный в синеву, надышавшийся газом и практически ослепший Деревянко. Да несколько десятков казаков и ополченцев, половина из которых переживала тяжкое отравление.

Атаман вспомнил молчаливую атаку, последовавшую сразу за газовой, и его передернуло: одинаковые в своих противогазных масках, словно близнецы, красноармейцы перли стеной, и не могли их уже остановить ни редкие винтовочные выстрелы, ни надрывающийся на правом фланге одинокий пулемет… Запланированное отступление превратилось в повальное бегство. Деморализованные «добровольцы» разбегались в разные стороны, не слушая команд, бросали оружие, поднимали руки, падали ниц, прикрывая головы… Такого позора казак не переживал ни разу в жизни. Даже семнадцатый год, когда дезертировали целые полки, мерк перед этой паникой.

Еще едва ли не половину отряда потеряли, неосмотрительно сунувшись в еще вчера «свою» деревню, лежащую в двенадцати верстах позади. Так и осталось неизвестным, обошли ли их красные или «перекинулись» еще вчера встречавшие хлебом-солью жители, перерезав крошечный «добровольческий» гарнизон. Казаков «порезали» сразу из двух пулеметов, установленных на чердаках соседних домов, заставив обезумевших коней с волочащимися в стременах убитыми всадниками метаться между изб, превратившихся в огневые точки, поливающие шквалом свинца…

Наутро отряд вышел к высокому берегу Тарикея, и лишь тогда удалось чуть-чуть прийти в себя.

— Что будем делать, ваше высокоблагородие? — Есаул присел рядом и протянул тряпицу, давно потерявшую цвет. — Пробираться назад?

— Назад… — начал Алексей Кондратьевич, но в горле забулькало и пришлось остановиться. — Назад нельзя. Во-первых, придется пройти через сплошь красные территории, где нас ждут с нетерпением, а во-вторых…

Есаул все понял и отвел глаза.

— Значит, помирать? — спросил он тоскливо.

— Значит, — в тон ему прохрипел атаман.

— Нюрку жалко… И ребятишек… Да, все одно: семи смертям не бывать — одной не миновать… И что: пулю в лоб?

— Еще чего… Грех это смертный, Николай, — в первый раз назвал старого товарища по имени казак. — И без того грехов на нас висит — тыщу лет не отмыться…

— Тогда что?

— Сослужим товарищам нашим последнюю службу… Будем прорываться.

— А куда?

— Куда глаза глядят. Только не назад. Пусть красные за нами увяжутся, а мы уж их поводим за салом…

Отряд выступил в путь рано утром следующего дня, оставив над Тарикеем четыре свежих могилы под наспех срубленными крестами…

* * *

С близкого болота полз густой туман, особенно густой сейчас, в начале осени. Выстрелы в набрякшем влагой холодном воздухе звучали гулко, как через вату.