Но за три месяца до срока доктор утонул в озере; нырнул и задохнулся. И увлечение кончилось. Не знаю, кто из нас — Фабьена или я — вспомнил об этом ее акушере-подводнике, сидя на пахнущей супом лестнице. Я уже не могу отличить, где ее мысли, а где мои собственные. Так или иначе, хоть она никогда ничего мне об этом не говорила, но первой потерей в ее жизни был именно он.

Наила вернулась одна, держа в одной руке шлем, в другой газеты. Фабьена встала ей навстречу. Вот уже час она вскакивала каждый раз, как на лестнице загорался свет. Наила посмотрела на нее без малейшего удивления.

— Они переехали, — вежливо сказала она, указывая на дверь напротив. — Могу вам дать их новый адрес.

— Я Фабьена Лормо, — ответила моя жена.

Наила замерла. Недоверчиво оглядела гостью, заметила прислоненную к перилам картину. И резко повернулась. Фабьена поймала ее уже на второй ступеньке.

— Да нет же, я не для того пришла, чтобы упрекать вас и выяснять отношения. Ревность — пустое чувство, на котором я не собираюсь зацикливаться. Мы с вами потеряли одного и того же человека… то есть скорее всего не одного и того же… Но кто еще сегодня может рассказать мне о нем? И с кем я могу о нем поговорить, кроме как… Я прошу у вас всего пять минут.

Наила возвращается, открывает дверь, пропускает Фабьену. Зажигает свет, уменьшает яркость и снимает куртку.

— Это он сказал вам про нас?

— Нет, — улыбается Фабьена, распаковывая картину. — Люди. Фотография, анонимное письмо… «Твой муж спит с арабкой». В таком духе…

— Я француженка, — твердо, со спокойным достоинством возразила Наила. — И никогда не сталкивалась в этом городе с расизмом.

— Потому что вы хороши собой. — Фабьена поставила незаконченный портрет на комод с выдвинутыми ящиками, из которых свисали рукава каких-то одежек. — Я подумала, что вам будет приятно иметь этот холст. Тем более что Жак в завещании оставил вам все картины, которые не заберут родственники.

Наила кусала губы и отворачивалась от портрета, как будто отстраняясь от своего изображения.

— Я очень сожалею, — сказала она.

— О чем?

— О том, что он упомянул меня в завещании. Это нехорошо по отношению к вам… Некрасиво…

— А я сталкивалась с расизмом, — оборвала Наилу Фабьена, пристально глядя на нее. — Вас это удивляет? Мои родители были тупые хамы, они видели, что я на них не похожа, но старались, как могли, заставить меня стать такой же. Свободой, достоинством, самоуважением я обязана Жаку. Так что никакого права в чем-либо упрекать его не имею — ни его, ни вас, Наила. Вы вели себя очень тактично, и не ваша вина, что Жаку в городе завидовали, а меня были рады-радешеньки унизить. Но я не намерена играть в эту гнусную игру. Жаку было с вами хорошо, а я его любила — вот и все, что я вижу. Более того, он даже лучше относился ко мне, как бы искупая свою любовь к вам. Он был порядочным человеком.

— Я знаю.

— Я хотела бы, чтобы вы пришли на похороны.

— Почему?

— Из-за людей. Из-за анонимных писем. Я сейчас прошла через весь город с этой картиной под мышкой, чтобы все видели, что я иду к вам. Для нас обеих единственный способ защититься и отомстить — это быть вместе. Подружиться или, во всяком случае, сплотиться. Вы согласны?

Наила проглотила комок. Ее слегка оглушило. Меня тоже. Она предложила Фабьене присесть.