Наконец пожилой иностранец догадался, в чем тут дело. Секретарь не врал, когда переводил, просто он был на один шаг впереди своего босса в стремлении добиться расположения Юити.

Как же называется это невыразимое никаким словом тягостное чувство, которое навалилось сейчас на Сюнсукэ? Он вглядывался в тень от ресниц, упавшую на скулы Юити. Эти длинные ресницы, навевавшие мысли о том, как красиво смотрелись бы они в постели, вдруг затрепетали. Взгляд юноши, сияющий радостью, окинул стареющего писателя. Сюнсукэ вздрогнул. И снова еще крепче защемило в сердце какое-то странное, подозрительное отчаяние.

«Уж не заревновал ли ты? — вопрошал себя Сюнсукэ. — Будто тлеющие угли зачадили у тебя в груди…»

Он вспомнил каждый нюанс того тягостного чувства, когда много лет назад в дверях кухни на рассвете застал свою распутную жену за изменой с молочником. Та же тяжесть в груди и безысходность. В этом чувстве — из всех идей этого мира — единственной ценностью, единственным утешением стала его собственная уродливость.

Это называется ревностью. Щеки этого мертвяка вспыхнули от стыда и гнева.

— Чек! — раздался его пронзительный голос.

Он встал.

— Какое пламя ревности распалило этого старичка, — шептался Кимитян с Сигетяном.

— А Ютян с причудами. Интересно, во сколько лет он подцепил этого старикашку?

— Старик приплелся сюда вслед за Ютяном, — не без враждебности подпевал ему Сигетян. — И вправду наглый старик! С гонором пришел сюда…

— Судя по виду, клиент он выгодный.

— Чем он занимается? Деньжат, должно быть, водится у него немало.

— Может, шишка какая-нибудь из муниципалитета?

У дверей Сюнсукэ понял каким-то чутьем, что Юити поднялся и молча пошел следом за ним. На улице Сюнсукэ выпрямился и похлопал себя по плечам сначала одной, а затем другой рукой.

— У вас плечи занемели? — мягко и спокойно прозвучал голос Юити.

Он давал понять Сюнсукэ, что открыт для него всей душой.

— И с тобой случится когда-нибудь то же самое. Стыд имеет свойство постепенно проникать внутрь тебя самого. Когда молодые люди стыдятся, у них краснеет кожа. Мы же чувствуем стыд плотью, костями. Мои косточки горят, потому что меня причислили к этому гомосексуальному братству…

Некоторое время они шли плечом к плечу, пробираясь сквозь толпы прохожих.

— Вы недолюбливаете молодежь? — Юити произнес это внезапно для себя самого.

Сюнсукэ не ожидал такого вопроса.

— С чего ты взял? — оскорбился он. — Не любил бы я молодежь, не притащил бы сюда свои старые кости.

— И все-таки вы не любите молодых! — заключил Юити.

— Молодость не блистает красотой. «Красивая юность» — это всего лишь докучливая заезженная фраза. Моя юность была отвратительна. Тебе этого не понять. В юности я желал заново переродиться.

— И я тоже, — сказал Юити, склонив голову.

— Ты не смеешь так говорить! Этими словами ты нарушаешь своего рода табу. Тебе судьбой велено ни в коем случае не произносить такие слова. Кстати, не помешал ли я поспешным уходом твоим отношениям с тем иностранцем?

— О нет! Вовсе нет! — беспечно воскликнул юноша.

Время близилось к семи. После войны магазины закрывались рано, поэтому в этот час на улицах был наплыв людей. Из-за глубокого вечернего тумана отдаленные магазинчики очертаниями походили на литографии на медных пластинах.