Но время тянулось слишком медленно.

Минута за минутой уходили, солнце калило, и поэтому партизаны иногда заходили в речушку, но не плескались, так как нельзя было шуметь.

Наблюдали за хутором. А там всё двигались, всё что-то суетились, переходя с места на место, полицаи и немцы. Но с такого расстояния их фигуры представлялись уже совершенно крошечными…

Утомлённые ночным переходом, партизаны спали, другие партизаны их сторожили; потом те просыпались, и сменяли своих сторожей.

Уже ближе к вечеру довелось пару-тройку часов подремать и Вите Третьякевичу. Он не выспался, но чувствовал, что всё равно больше не заснёт. Посмотрел на небо, и с некоторым облегчением отметил, что разросшееся в огромный блин остывающего металла Солнце уже дотронулось до горизонта.

Юноша поднялся, прошёл к бережку, где тщательно вымыл тепловатой после жгучего дня водой лицо, и вытер его чистым белым платком, который хранил в кармане.

Достал из другого кармана трофейные немецкие часы, посмотрел… Рядом оказался Рыбалко, спросил:

— Сколько там натикало, Витя?

— Половина десятого.

— Ну, хорошо. Значит, через полчаса выходим.

И тут сбоку раздался испуганный женский вскрик:

— Ой ти батюшки!

Партизаны встрепенулись, вскочили.

Яковенко, стараясь навести порядок в своём недисциплинированном воинстве, произнёс:

— Тихо, товарищи. Тихо.

И, осмотревшись, добавил:

— Здесь просто женщина с коровой.

И действительно — получилось так, что на партизан набрела какая-та женщина со своей Бурёнкой.

Толстая, упитанная корова стояла, жевала траву, и смотрела на высунувшихся из кустов партизан своими глупыми глазами. И такая же толстая, упитанная пожилая уже женщина стояла и тоже смотрела на партизан глупыми глазами и часто моргала. И хотя, в отличии от коровы она ничего не жевала, но челюсти её пошевеливались так, словно бы она действительно что-то пережёвывала.

Михаил Третьякевич проговорил быстро:

— Пока мы не ушли нельзя её отсюда выпускать.

Другой партизан добавил:

— А то донести может…

Вперёд выступила Галя Серикова, скромная, но вместе с тем и решительная девушка, которая возглавляла горком комсомола при партизанском отряде.

Она говорила радушным, успокаивающим тоном:

— Ну, идёте сюда, тётенька. Посидите здесь, с нами. Мы ведь не бандиты какие-нибудь. Мы вам ничего плохого не сделаем.

Но женщина глядела не на Галю Серикову, а на партизанские автоматы. В своей руке женщина держала длинную хворостину. И вот эта толстая рука медленно поднялась, дёрнулась, и стремительно рванулась вниз.

Хворостина хлестнула корову, та издала низкое мычание, быстро развернулась, и поспешила в сторону хутора Пшеничного.

Также развернулась и женщина, и с той скоростью, какую позволяли развить её жирные телеса, поспешила, тихонько вскрикивая, за своей скотиной.

— Вот ведь глупая баба! — в сердцах воскликнул один партизан.

— Может, догнать её? — предложил другой.

— Нет. Оставить, — мрачным тоном приказал Яковенко.

— Что такое…

— А вы внимательнее глядите: у хутора враги ходят. Вон кто-то и стоит: в нашу сторону смотрит. Выскочите вы из кустов, вас и заметят.

— Что же делать, товарищ командир?

— Ждать.

Тут Михаил Третьякевич проговорил:

— Просто сидеть и ждать тоже не хорошо. Баба-то действительно дурная. Вон как припустила. Ведь с перепуга и скажет врагу: у реки, мол, каких то людей с автоматами видела. Кто-нибудь сюда может подойти. В общем, предлагаю метров на триста отойти.