Хозяйка хутора сильно ругалась на своего мужа. «Что ты себе думаешь, черт! Ты прячешь за нашей усадьбой ев реев… а о нас ты подумал?! Узнают об этом немцы или «ипатингасы», всем будет плохо! Тебя, жадного дурака, повесят, и меня заодно убьют! Если тебе намылят шею для петли, то кубышка, зарытая в тайном месте, тебя уже не спасет!..»

«А что на это сказал хозяин?» — спросила я.

«Он сказал, что это не бабьего ума дело. Сказал, что через два или три дня на хутор должен прийти человек с деньгами. И если он появится, то ему придется предъ­ явить евреев… Про парня, которого зарубил топором и закопал в лесу, придется соврать, что он убежал во время прогулки в леса…»

«Значит, хозяин зарубил парня топором?» — спросила я.

«Ох… ох… и зачем это я только сказала…»

«Говори, Д., все как есть. Я тебя не подведу. Можешь быть уверена, что все останется между нами, — сказала я этой деревенской женщине. — Хозяин пообещал жене, что потом, когда ему принесут деньги, он избавится и от всех нас?»

«Да, он так сказал. Хозяин пообещал, что… что избавится от всех вас не позднее чем через три дня…»

* * *

Юля читала и перечитывала каждую страничку по нескольку раз, потому что ей трудно было сосредоточиться, в ее собственной голове все смешалось воедино: и фрагменты из дневника молодой еврейской женщины, выбравшейся за пределы гетто с двумя младенцами на руках, судьбы людей, о которых рассказывается в записках, жанр которых можно также обозначить, как «неотправленное письмо», которые, как ей стало казаться, непостижимым образом вдруг стали переплетаться с ее собственной незавидной — сейчас, в данный момент — судьбой, и ее собственные знания, недостаточно полные, фрагментарные, но породившие уже сейчас, по мере прочтения этого чудом уцелевшего в архивах исторического свидетельства, большое количество вопросов.

Юля очень долго и напряженно размышляла обо всем этом и после того, как погасла свеча, которая догорела прежде, чем она успела прочесть последние странички этих сделанных женской рукой записей…

Потом все же уснула — как будто в черную бездну рухнула…

Сон на нее навалился настолько глубокий, сродни обмороку, что она даже не услышала, как старик отпер дверь и вошел в камеру.

Проснулась мгновенно, как от толчка в спину.

Резко приподнялась, потом уселась на топчане, свесив ноги на пол, звякнув при этом обрыдлой цепочкой.

Сначала она увидела свет мощного фонаря. Но он был направлен не на нее, а на лист бумаги, который лежал на полу, рядом с топчаном (наверное, выпал из пачки во время чтения, а она и не заметила). Старик, покряхтывая, нагнулся, поднял его с пола и опять посветил на этот лист фонарем.

— Дайте сюда! — сказала Юля, протягивая руку. — Верните мне мою бумагу… это важно для меня!

Старик, не обращая, казалось бы, внимания на ее протесты, продолжал светить на лист бумаги, переснятый с записей, сделанных на языке идиш… и что-то тихо ворчал себе под нос.

— Ну что вы там бормочете! — раздраженно произнесла Юля. — Тут не по-литовски написано и не на русском… так что верните!

Старик, подойдя к ней совсем близко, протянул ей страничку из рукописи, которую он за минуту до этого поднял с пола.

В этот момент откуда-то снаружи до них донесся чей-то грубый голос:

— Эй, старик! Ты што там застрял?! Запри камеру и иди делать приборку наверху!

Даже после того, как за дверью камеры затихли шаркающие шаги, Юля еще долго сидела с распахнутыми от изумления глазами и приоткрытым ртом…

Глава 34

ОШИБКА В ОБЪЕКТЕ

В половине двенадцатого ночи Стас, держа под мышкой пакет, забрался в салон микроавтобуса «Форд».