Дед привычно принялся за свою обычную работу… и все молчком, молчком. Зато молодой был явно в хорошем настроении: сначала он что-то насвистывал себе под нос, а потом, осветив Поплавскую всю, с головы до ног, своим фонарем, с какими-то странными интонациями в голосе сказал:

— А ты девочка… ничего… красивая… Жалобы есть?

— Идите вы к черту, — процедила Юля, крайне раздраженная самим его появлением здесь. — Скучно стало? Поиздеваться захотелось, да?

— Может, мне тебя обыскать? — с теми же обеспокоившими ее немного нотками произнес молодой. — Сейчас старик закончит уборку, и я тобой займусь…

Юля в очередной раз заметила про себя, что, хотя этот молодой мужчина, чьего лица она еще ни разу не смогла толком разглядеть, говорит по-русски хорошо, не путаясь в падежах или подолгу отыскивая в памяти нужное слово, все ж исходно он — человек не русскоговорящий. Выдает акцент.

Что касается последней реплики «молодого», то она подумала, что он намеревается устроить в ее камере обыск. Испугалась: а вдруг он отберет не дочитанную еще до конца рукопись, которую она прячет под матрасом, в изголовье (там же у нее припрятан и коробок со спичками)? Но она быстро поняла, что это — глупость, ведь они не в тюрьме и не в колонии строгого режима, где надзиратели периодически обыскивают камеры и шмонают самих заключенных. «Скорее всего, — подумала она, на этот раз уже с отвращением, — этот подонок соскучился здесь по женскому обществу и решил слегка поразвлечься… но как далеко он собрался зайти?»

На этот вопрос, к счастью, Юля так и не получила ответа: откуда-то извне послышался грубый мужской голос, причем реплика, как показалось Поплавской, прозвучала отнюдь не на русском и адресовалась она, кажется, «молодому».

— Заканчивай, старик! — голос у молодого почему-то стал злой, накаленный. — Все! Здесь не га-астиница! Я тебе па-русски гаварю — шабаш! Тьфу! Глухой пень… Тупой, как все литовцы!..

— Кас? — спросил старик.

— Кас, кас… — передразнил его молодой. — Что у вас за язык… Запирай дверь, говорю!

Прежде чем покинуть камеру, он еще раз посветил на Поплавскую:

— Нэ скучай, красавица… я еще к тебе вернусь, да?..

Когда они ушли, Юля обнаружила в одной из двух принесенных стариком мисок — в той, где был сложен нарезанный хлеб, а также луковица и два средних размеров яблока, сладко пахнущих сотовым медом, — свечу, которую наверняка припрятал под горкой нарезанного хлеба сам дед.

Она восприняла это как подарок судьбы, потому что сидеть и дальше тут, в узилище, когда вокруг тебя тьма египетская и сплошь недобрые люди или же чокнутые личности, как этот старик, у нее уже, кажется, не было больше сил, и прежде всего душевных.

Юля, выждав, пока за дверьми камеры все стихнет, прекратится какое-то невнятное шебуршание, достала из-под матраса рукопись и коробок спичек, зажгла свечу.

Она поднесла к глазам странички, держа их чуточку под углом, чтобы на них падал свет. Следующие страничек шесть или семь Юля пролистала, отложив их покамест в сторону: здесь говорилось о жизни в гетто, во множестве мест были зачеркивания, половинка одного из листов тетрадки была вообще оторвана… короче говоря, с этими фрагментами записей следует разбираться экспертам, вооруженным специальным оборудованием, а ей это занятие, особенно сейчас, совершенно не под силу.

Наконец, Юля нашла то место в записях, где автор возвращается мысленно на литовский хутор или же в его близкие окрестности, где хозяин прячет пятерых выведенных из виленского ада евреев, среди которых две женщины, включая самого автора, девочка лет восьми, трехмесячный младенец и сумасшедший парень, зашифрованный как Й.