|
-- А и во всей эскадрилье эта патриотическая песня с моего почина распространилась. Он приехал в отпуск в летной форме, белозубый, румяный, в ремнях, при ордене и на выбор присоседился к лучшей, на его взгляд, девахе. А и была она в ту пору самой пригожей, несмотря на тяжелую мужскую работу и одежу мужицкую -- телогрейка, сапоги, зато теплая, зеленая косынка на голове, шарфик на груди, ямочки на щеках, волосья волною. Ах ты, разахты! Потерял голову пилот, ошалел от головокружительной любви, подвигу хочется. А какой тут тебе в полупустом, назьмом заваленном сольце подвиг? Из пистолета палил, людей и куриц пугал, на крыло их поднимал, но однажды и похулиганничал, по скворечнику пулей вдарил. В нем, в скворечнике-то, птенцы. "Это за них, за них, за пташек меня Бог карает, а", -- не то спрашивая, не то утверждая, говаривал сосед. Вникая в нехитрую, житейскую историю, я думал -- что-то и в самом деле есть. Ведь не второго сына настигла беда, первого, того самого, что был зачат во дни незабвенного героического отпуска... Алеша работал газорезчиком и, как все русские люди, был беспечным, если не безалаберным -- зимой резал металл, сел перекурить на стылую болванку и скоро почувствовал недомогание -- спину заломило, в позвонке заныло -- думал, радикулит, привычная при его профессии болезнь, и, когда его завалили в больницу, никакой тревоги и горя не ведал, даже родителей но известил о болезни. Пролежал до весны, получил инвалидность. По теплу с женой и дочкой прибыли в родное село. Мед, молоко, родное солнце подживили человека. Возвращаясь в Ленинград, Алеша улыбался, бодро восклицал: "Ничего, мы еще повоюем, мы еще имя дадим!" -- "Конечно, конечно!" -- глуша тревогу, поддакивали родители. "Экой баской, молодой да сильной, да чтоб не выздоровел..." -- "Экой же я в сорок-то третьем годе был, когда в отпуск прибывал, ладной, цветущай, скажи, мать, а?.." -- "Экой же, экой же, в точности..." Долго не было Алеши. Появился в родном селе опять по теплу, но уже на костылях. Жена его как-то тихо и незаметно слиняла. Родители просили оставить внучку. Не оставила. Дальше все было, как и бывает в смертельной болезни, -- медленное, мучительное угасание, муки больного, муки родителей, чаша горя и страданий, испитая до такого глубокого дна, что мать взмолилась: "Господи, да прибери ты его, упокой мученическую душу!.." Великая печаль, непобедимое горе человеческое и к нему недоуменная досада -- жена Алеши ни разу более не приехала в село и внучку не послала. Даже на похоронах отца дитя своего и мужа не побывали жена и дочка. |
