|
Оба они были убиты. Это перед утром обеспокоенные тишиной немцы делали артналет на передовую и очень много снарядов по парку выпустили. Поляк, установил я, ранен был первый -- у него еще в пальцах не высох и не рассыпался кусочек гипса. Абдрашитов пытался стянуть поляка в бассейн, под фонтанчик, но не успел этого сделать -- их накрыло еще раз, и успокоились они оба. Лежало на боку ведерко, и вывалилось из него серое тесто гипса, валялась отбитая голова богини и одним беззрачным оком смотрела в небо, крича пробитым ниже носа кривым отверстием. Стояла изувеченная, обезображенная богиня Венера. А у ног ее, в луже крови, лежали два человека -- советский солдат и седовласый польский гражданин, пытавшиеся исцелить побитую красоту. Домский собор Дом... Дом... Дом... Домский собор, с петушком на шпиле. Высокий, каменный, он по-над Ригой звучит. Пением органа наполнены своды собора. С неба, сверху плывет то рокот, то гром, то нежный голос влюбленных, то зов весталок, то рулады рожка, то звуки клавесина, то говор перекатного ручья... И снова грозным валом бушующих страстей сносит все, снова рокот. Звуки качаются, как ладанный дым. Они густы, осязаемы. Они всюду, и все наполнено ими: душа, земля, мир. Все замерло, остановилось. Душевная смута, вздорность суетной жизни, мелкие страсти, будничные заботы -- все-все это осталось в другом месте, в другом свете, в другой, отдалившейся от меня жизни, там, там где-то. "Может, все что было до этого, -- сон? Войны, кровь, братоубийство, сверхчеловеки, играющие людскими судьбами ради того, чтобы утвердить себя над миром. Зачем так напряженно и трудно живем мы на земле нашей? Зачем? Почему?" Дом. Дом. Дом... Благовест. Музыка. Мрак исчез. Взошло солнце. Все преображается вокруг. Нет собора с электрическими свечками, с древней лепотой, со стеклами, игрушечно и конфетно изображающими райскую жизнь. Есть мир и я, присмиревший от благоговения, готовый преклонить колени перед величием прекрасного. Зал полон людьми, старыми и молодыми, русскими и нерусскими, партийными и беспартийными, злыми и добрыми, порочными и светлыми, усталыми и восторженными, всякими. И никого нет в зале! Есть только моя присмирелая, бесплотная душа, она сочится непонятной болью и слезами тихого восторга. Она очищается, душа-то, и чудится мне, весь мир затаил дыхание, задумался этот клокочущий, грозный наш мир, готовый вместе со мною пасть на колени, покаяться, припасть иссохшим ртом к святому роднику добра... И вдруг, как наваждение, как удар: а ведь в это время где-то целят в этот собор, в эту великую музыку. |
