Клубнев зашел первым.

Мужчина в кителе капитана сидел на диване, положив голову на столик. В правом виске зияла черная дыра, на щеке запеклась струйка крови. Правая рука, сжимавшая пистолет, безвольно повисла.

— Самострел чистой воды, — пробурчал майор.

— А пистолет твой?

— В том-то все и дело. Его ствол я в своем чемодане запер, будто мысли его прочитал. Молодой, горячий и дурной.

— Ну о дурости говорить рано, труп к психиатру на обследование не направишь. Выкладывай свою версию, майор.

— Мы купили два купе. Одно я с женой, другое он с женой. Об отъезде знали за два дня. Сашка ревнив был как черт. И не без оснований. Жена у него — краля высший сорт. Поезд стоит на парах, а ее все нет и нет. Он без нее садиться не хотел, его силой впихнули. Тронулись. Километров десять отъехали, а тут проводница из соседнего вагона приходит и передает ему записку. От открыл и видит Нюркин почерк. Так, мол, и так, люблю другого. Моряка. Из порта уехать не могу, прости, что не призналась раньше, думала, пройдет, а когда дело дошло до выбора, то поняла, останусь с ним. Прощай и не поминай лихом. Двое суток капитан не ел, не пил, не спал, молчал. Когда мы здесь застряли и всех гражданских увели, меня тоже подкосило. Достал запасы зубровки, позвал его выпить. Несладко стало, как только Василису уволокли. Выпили. Дальше я не помню, отключился. Проснулся утром — Сашки нет. Я пошел в его купе, остальное ты видишь сам. Я ничего не трогал и даже заходить не стал. Спер у проводника вагонный ключ и запер купе. Двое суток прийти в себя не могу. Пистолет мой, но трогать его боюсь.

— Где записка от жены?

— Смял он ее и выбросил в окно. Я успокаивал, как мог. Молодой, мол, еще, баб на твой век хватит…

— Плохо твое дело, майор.

— Сам знаю, за меньшее сажают. Через мои руки тысячи прошли. Сил нет уже ждать, извелся.

— Ладно, подумаем. Надо для начала коньяк допить.

Вернулись к столу, разлили остатки коньяка, выпили. Клубнев

сделал резкое движение, и майор отключился.

Павел снял с него мундир, руки связал за спиной — ничего, с голоду не сдохнет, до рыбы и воды ртом дотянется. Чтобы оставить видимые следы бандитского нападения, пришлось разбить бутылку о его голову.

Павел переоделся, достал чемодан, нашел в нем бритву, побрился, проверил карманы. Документы на месте: «Дальневосточный край, краевой отдел внутренних войск, старший оперуполномоченный по особо важным делам майор Виктор Ошуров». Фотография плохая. Павел посмотрелся в зеркало и остался собой доволен. Надев портупею, вышел и запер купе на ключ. В соседнем купе вынул пистолет из окостеневших пальцев покойника и сунул его в кобуру. На столе заметил записку: «В моей смерти виноват я сам! Судить себя я тоже буду сам. Моя жизнь принадлежит мне, а не Сталину! Устал от сволочей! Сашка Богданов».

Клубнев сунул записку в карман.

Он вышел на перрон у первого вагона. Пути по эту сторону станции были свободны. На переезде у шлагбаума стоял лейтенант и четыре автоматчика. Они отдали честь, и Павел прошел мимо. За переездом виднелись чахлые домишки неизвестного ему города. Он шел уверенной походкой, с прямой спиной, не имея представления где, когда и куда сворачивать.

Точно так же много лет назад он разгуливал по Берлину в форме лейтенанта Вермахта и ни один человек не видел на его наглой физиономии следов волнения.

Кашмарик

Он постучал в дверь и тут же вошел. Полковник Голльдорф стоял у стола, склонившись над картой.

— Разрешите войти, штандартенфюрер.

— Да, да, конечно, заходите, капитан Штутт. Капитан подошел к столу.

— Вот какой у меня к вам разговор, Гельмут. Не секрет, что русские со дня на день войдут в Берлин.