Вот…

Но тетя Лая все лавно сказала маме:

– Бедненький лебёнок. Какие же вы бесселдечные ладители, што мучаете своих детей!.. Бога бы побоялись, извелги!

Я думал, што моя мама сейчас удалит тетю Лаю, патаму што лицо у нее стало белым-белым. Как снег… Но моя мама плосто взяла меня за луку и мы пошли спускаться по лестнице пешком, а не стали ждать лифта.

Когда мы вышли на улицу, я сплосил:

– Мам, а пачему тетя Лая гавалит, што вы мучаете детей? Я же у вас только один!

А мама сказала, што это плосто так гавалится и што ваабще тетю Лаю не надо слушать, патаму што у нее нет своих детей, и она нам завидует…"

"Запись номер четыреста двадцать один от пятнадцатого декабря две тысячи двадцать четвертого года, восемнадцать часов пятнадцать минут.

– Севодня я опять весь день лежал в постели, патаму што у меня опять болел живот. И мне паэтому не хотелось ни кушать, ни иглать. Мама давала мне таблетки и делала укольчики. Я уколов не боюсь, нет. Патаму што мне их так часто делали, что я уже пливык…

Я даже не хател сматлеть телевизол.

Тогда мама сказала: "Давай, я тебе почитаю".

Она взяла детские книжки и стала мне читать.

Больше всего мне понлавилась книжка пло маленького мамонтенка, котолый спал во льдах на Дальнем Севеле, а когда ожил, то стал искать свою маму. Из-за этого он поплыл на большой льдине в Афлику, патаму што в Афлике живут слоны, и он думал, что его мама там, следи слонов. Он плыл и пел песенку. Я ее холошо запомнил, патаму што плосил, штобы мама плачитала мне эту книжку тли или четыле лаза.

Вот эта песенка:

К синему молю,

К зеленой земле

Хачу я доблаться

В моем калабле.

Меня не пугают ни волны, ни ветел -

Плыву я к единственной маме на свете.

И мама услышит,

И мама плидет,

И мама меня неплеменно найдет -

Ведь так не бывает на свете,

Штоб были потеляны дети…

А патом мама сделала мне еще укольчик, и мне уже не стало больно, и я заснул.

А когда плоснулся, то увидел, што мама отлезает у меня ножницами волосы. Я сплосил ее, мама, зачем ты меня постлигаешь, у меня же еще не длинные волосики, а она сказала, што это нужно для тово, штобы сдать влачу какие-то анализы…"

"Запись номер пятьсот три от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, одиннадцать часов тридцать две минуты.

– Севодня наконец-то закончилась зима, и началась весна.

Мама сказала, што нам обязательно надо погулять.

Она сделала мне еще один укол, штобы у меня не болели ни животик, ни голова, и мы пошли на улицу.

Только когда я болел, то мало кушал. У меня не было аппетита. И паэтому у меня осталось мало сил, штобы хадить.

И тогда мама достала из кладовки мою сталую коляску, на котолой меня возили, когда я был еще маленьким. Она сказала, что будет катать меня.

Но я не захотел так гулять. Патаму што пледставил, как меня будут длазнить длугие дети, ведь в колясках возят только глудных младенцев.

И я сказал моей маме, што пойду сам.

– Как же ты пойдешь? – сплосила мама. – Тебя же ветлом качает!..

Но я все лавно сказал, что буду ходить сам и чтобы она меня только клепко делжала за луку…"

"Запись номер пятьсот четыре от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час тридцать минут.

– А сичас я лежу в бальнице, и у меня все балит.

Мама с папой сидят лядом со мной, но инокда они куда-то уходят, и тогда я могу записывать свой голос на диктофон.