|
Но на пороге он остановился: он не узнавал своего дома. Светлолиловые обои гостиной, ковер с красными цветами, новые кресла, обитые шелковым узорчатым штофом вишневого цвета, – глубоко изумили его. Испугавшись, не попал ли он в чужой дом, он снова затворил дверь. – Марта! Марта! – в отчаянии позвал он опять. Он вернулся в сени, раздумывая, не имея силы удерживать хрипение, давившее ему горло. Куда же он попал, если не может узнать ни одной комнаты? Кто же так изменил все в его доме? И воспоминания его путались. Он вспоминал только какие то тени, скользившие по коридору: сначала две черные тени, скромные, бедные, старавшиеся стушеваться; потом две серые тени, подозрительные и насмешливо скалившие зубы. Муре поднял лампу, пламя которой взметнулось; тени выросли и вытянулись вдоль стены, до самого свода лестницы; они наполняли собой, поглощали весь дом. Какая то нечистая сила, какой то фермент разложения, попавший сюда, подточил балки и деревянные перегородки, покрыл ржавчиной железо, искрошил стены. И Муре вдруг почудилось, что весь дом рассыпается, словно отсыревшая штукатурка, тает, как кусок соли, брошенный в теплую воду. Наверху послышался громкий смех, от которого у Муре волосы встали дыбом. Поставив лампу на пол, он пошел наверх искать Марту; он взбирался на четвереньках легко и бесшумно, как волк. Добравшись до площадки второго этажа, он присел на корточки перед дверью спальни. Из под двери проступала полоска света. Марта, должно быть, собиралась лечь спать. – Ого! – послышался голос Олимпии. – Какая чудесная у них кровать! Посмотри ка, Оноре, прямо утопаешь в ней; я нырнула в перину до самых глаз. Она смеялась, потягивалась, подпрыгивала под одеялом. – Знаешь, что я тебе скажу? – продолжала она. – С тех пор как я попала сюда, я все мечтала понежиться в этой кроватке… У меня это стало вроде болезни, право! Я прямо не могла видеть, как эта кобыла хозяйка разляжется, бывало, здесь: всякий раз мне хотелось сбросить ее на пол и самой улечься на ее место… Как здесь скоро согреваешься! Я точно обернута ватой. Труш, еще не ложившийся, перебирал флаконы на туалете. – У нее пропасть всяких духов, – сказал он. – Слушай! – продолжала Олимпия. – Раз ее нет, мы отлично можем пожить в этой чудесной комнате. Нечего бояться, что она потревожит нас: я крепко задвинула засов… Ты простудишься, Оноре. Он открывал ящики комода и рылся в белье. – Надень ка вот это, – сказал он, бросая Олимпии ночную рубашку, – она вся в кружевах. Я всегда мечтал поспать с женщиной в кружевном белье… Я повяжу себе голову вот этим красным фуляром… А простыни ты сменила? – Нет, – ответила она. – Я и не подумала об этом; они еще совсем чистые… Она очень чистоплотна, и я не брезгаю. Когда Труш наконец собрался лечь, Олимпия ему крикнула: – Поставь грог сюда на ночной столик! Не вставать же нам каждый раз, когда захочется выпить… Ну вот, милый муженек, мы с тобой теперь как настоящие хозяева. Они улеглись рядом, укрывшись до подбородка одеялом и наслаждаясь приятной теплотой. – Сегодня я хорошо поел, – проговорил Труш после небольшого молчания. – И изрядно выпил! – смеясь, добавила Олимпия. – Я тоже не дала маху; у меня все кружится перед глазами… Противно только, что мамаша вечно стоит над душой; сегодня она прямо извела меня. Я не могу и шагу ступить в доме… Хозяйке не к чему было уезжать, если мамаша остается здесь в качестве жандарма. Она мне испортила сегодня весь день. – А аббат не подумывает о том, чтобы убраться отсюда? – снова помолчав, спросил Труш. – Если его сделают епископом, ему волей неволей придется оставить дом нам. – Еще неизвестно, – ответила Олимпия со злобой в голосе. |
