|
. Сколько я на них времени даром потратила! А у этого растяпы епископа, который трепещет перед каждым священником, даже словечка благодарности для меня не нашлось!.. Как будто эта де Кондамен что нибудь сделала! У нее одна забота – выставлять напоказ свои туалеты, у этой бывшей… Уж кто другой, а мы то знаем, кто она такая, и боюсь, как бы нас не заставили порассказать такие вещи, которые кое кому, пожалуй, придутся не по вкусу… Нам то с тобой, слава богу, скрывать нечего… А эта Делангр, а эта Растуаль!.. Нетрудно было бы заставить их покраснеть от стыда! Потрудились ли они хоть переступить порог своих гостиных для дела? Поработали ли они хоть наполовину, как я? А эта Муре, которая как будто бы всем заправляет, а на самом деле все воемя цепляется за сутану своего аббата Фожа. Тоже лицемерка, которая еще покажет себя… А ведь для каждой из них у него нашлось ласковое словечко, только для меня ничего. Я для них точно собачонка какая то! Слышишь, Палок! Я этого не позволю! Собачонка начнет кусаться. Начиная с этого дня г жа Палок стала проявлять гораздо меньше рвения. Письменную часть она стала вести кое как, от поручений, которые были ей не по душе, она стала отказываться, и дамы патронессы начали поговаривать о необходимости нанять кого нибудь для этих дел. Марта рассказала об этих неполадках аббату Фожа и спросила его, не может ли он указать подходящего человека. – Не приглашайте пока никого, – сказал он. – Может быть, я найду такого человека… Подождите два три дня. С некоторых пор на его имя стали приходить письма со штемпелем из Безансона. Все они были написаны одним и тем же почерком, крупным и безобразным. Роза, относившая эти письма ему наверх, уверяла, что уже один вид такого конверта приводил его в раздражение. – Он весь меняется в лице, – говорила она. – Видно, что он не очень то любит особу, которая пишет ему так часто. Эта переписка вновь пробудила на миг прежнее любопытство Муре. Однажды он собственноручно отнес наверх такое письмо, объяснив с любезной улыбкой, что Розы нет дома. Аббат, по видимому, был настороже, так как поспешил придать своему лицу радостное выражение, будто еле дождался этого письма. Но это притворство не обмануло Муре. Он задержался на площадке, приложив ухо к замочной скважине. – Наверно, опять от твоей сестрицы? – произнес грубый голос старухи Фожа. – И чего она так привязалась к тебе? Наступило молчание, затем раздался шелест порывисто смятой бумаги и послышался раздраженный голос аббата: – Старая песенка, чорт возьми! Она хочет приехать к нам и привезти своего муженька, чтобы мы ему тут нашли место. Ей кажется, что мы здесь с тобой купаемся в золоте… Боюсь, как бы они не выкинули глупость и не нагрянули к нам сюда. – Нет, нет, они нам не нужны, слышишь, Овидий? – опять раздался голос матери. – Они всегда тебя не любили, вечно тебе завидовали… Труш – негодяй, а Олимпия – бессердечная тварь. Вот увидишь, что они захотят все заграбастать себе одним. Только осрамят тебя и расстроят твои дела. Неприятное сознание, что он совершает дурной поступок, мешало Муре ясно слышать. Вдруг ему показалось, что кто то дотронулся до двери, и он убежал. Вернувшись к себе, он счел неудобным похвастать своими успехами. Несколько дней спустя аббат Фожа в его присутствии дал Марте окончательный ответ. – Я могу предложить вам счетовода, – сказал он со свойственным ему величавым спокойствием. – Это мой родственник, муж сестры; на днях он должен приехать из Безансона. Муре насторожился. Марта очень обрадовалась. – Вот и отлично! – воскликнула она. – Мне так трудно было сделать удачный выбор. Вы понимаете, тут требуется человек самой безупречной нравственности, – ведь он будет среди этих молодых девушек… Но коль скоро дело идет о вашем родственнике… – Да, – ответил священник, – сестра держала небольшой бельевой магазин в Безансоне, но из за слабого здоровья ей пришлось это дело бросить; сейчас она хотела бы поселиться с нами, так как доктора рекомендуют ей южный воздух… Моя мать очень рада этому. |
