– Сдается мне, что я умираю.

– Я позову сиделку, – сказал Траут. Любой человек на его месте сказал бы то же самое.

– Нет, нет, – сказал Элджин Вашингтон и, словно отстраняя эту мысль, мечтательно повел рукой. – Я умираю медленно. Очень постепенно.

– Понимаю, – сказал Траут.

– Я прошу вас об одолжении, – сказал Вашингтон. Он сам не знал, чего ему просить. Но знал: сейчас что‑то придумает. Он всегда придумывал, как что‑нибудь выпросить.

– Какое одолжение? – сказал Траут растерявшись. Он насторожился: неизвестно, о каком одолжении шла речь. Такой он был машиной. И Вашингтон предвидел, что Траут насторожится. Каждое человеческое существо в такой ситуации автоматически настораживается.

– Хочу, чтобы вы послушали, как я свищу соловьем, – сказал Элджин. Он ехидно покосился на Траута: молчи, мол! – Особую прелесть пению соловушки, любимой птицы поэтов, придает еще то, что поет он только по ночам, – сказал он. И, как любой черный житель Мидлэнд‑Сити, он стал подражать пению соловья.

Мидлэндский фестиваль искусств был отложен из‑за безумных выходок Двейна. Фред Т. Бэрри, председатель фестиваля, приехал в больницу на своем лимузине в китайском наряде: он хотел выразить соболезнование Беатрисе Кидслер и Килгору Трауту. Траута нигде не нашли. Беатрисе впрыснули морфий, и она спала глубоким сном.

Но Килгор Траут предполагал, что фестиваль искусств откроется в этот вечер. Денег на проезд у него не было, и он поплелся пешком. Он шел через весь пятимильный Фэйрчайлдский бульвар туда, где в конце бульвара светилась крошечная янтарная точка. Это и был Центр искусств Мидлэнд‑Сити. Светящаяся точка росла – Траут приближал ее к себе на ходу. Когда от его шагов она вырастет, она его поглотит. А там, внутри, его ждет еда.

Я хотел перехватить Траута и ожидал его кварталах в шести от Центра искусств. Сидел я в машине «плимут» модели «Дастер», которую я взял напрокат в гараже «Эвис» по членскому билету «Клуба гурманов». У меня изо рта торчал бумажный цилиндрик, набитый листьями. Я его поджег. Это был очень изысканный жест.

Потом я вышел из машины – размять ноги, и это тоже было весьма изысканно. Моя машина остановилась среди фабричных корпусов и складов. Уличные фонари горели слабо – они стояли далеко друг от друга. Стоянки для машин пустовали, только кое‑где виднелись машины ночных патрулей. На Фэйрчайлдском бульваре – когда‑то главной проезжей магистрали города – теперь движения не было. Бульвар замер – вся жизнь теперь шла на автостраде и внутренней скоростной автостраде имени Роберта Ф. Кеннеди, проложенной на месте Мононовской железной дороги, ныне усопшей.

Усопшей.

В этой части города никто не ночевал. Ночью она превращалась в систему укреплений с высокими оградами, сигнализацией тревоги и сторожевыми собаками – эти машины могли загрызть человека.

Я вышел из своей машины, ничего не боясь. И это было глупо: писатель работает с таким опасным материалом, что если он не соблюдает осторожности, на него в любую минуту, как гром среди ясного неба, могут обрушиться всякие ужасы.

На меня вот‑вот должен был напасть доберман‑пинчер. Он был одним из главных героев в раннем варианте этой книги.

Слушайте: звали этого добермана Казак. По ночам он охранял склад строительной компании братьев Маритимо. Дрессировщики Казака, то есть люди, объяснявшие ему, на какой он живет планете и какой он зверь, внушили ему, что Создатель вселенной повелел ему убивать все, что он может поймать, и при этом грызть добычу.