Свои не свои, правильные иль неправильные, но какие-то определенные места стали выявляться.

Чувство горя стало заменяться дешевой досадой и порой даже переходить в пустую обиду. А уж этого вроде бы и вовсе быть не должно во врачебном мире — ведь так часто обижаются за то, что медицина не всесильна, а смертность стопроцентна на земле. «И почему дядя?! Почему не родители?! Ведь если б девочка не сбежала первый раз, не скрывала температуры — ничего бы не случилось. При чем же тут я?! Ведь и дядя этот, и родители видели, как мы делали все, что могли, и доставали, и вызывали, и переживали…» Уже самооправдание, поиск объективных причин постепенно уменьшали копание в своих ошибках, самобичевание.

Заявление входило в жизнь.

Да и что можно сейчас сделать?! Что может сейчас прокуратура?! Сейчас явился бы кто-то, который сумел бы сказать, как сказано Лазарю: «Встань и иди». Нет. А больше никто не поможет.

Может быть, суд присудит компенсацию?

Да что же компенсирует миру смерть человека, матери — смерть ее ребенка?!

«Значит, Заявление только месть!» — поселившееся чувство занимало место в Галиной душе.

Если найдут, что они виноваты, — их осудят, лишат дипломов, посадят в тюрьму, дадут условный срок, — но уже никому легче не будет. Прибавится в мире еще чуть больше тяжести и горя к тому, что уже свалилось на человечество ныне одной неоправданной смертью… Да чего уж думать о человечестве! Так в жизни почему-то бывает — как только начинаешь думать про всех, любить всех, так тотчас уменьшается твоя любовь к одному. Не хватает сил, что ли? Или это закономерно взаимоисключающая ситуация? Человечество! Или, думают, порядок в отделении наведут — и жизнь улучшится, больные начнут всегда, всегда выздоравливать. Но ведь не порядок улучшает жизнь — улучшение жизни приводит к порядку. Галина Васильевна это хорошо знала по жизни своего отделения.

До Заявления Галина Васильевна переживала в унисон с родителями, искала свою вину, вину своих товарищей, думала о том, что они недоделали. Сейчас, готовясь к разбору и следствию, она изучала историю болезни в поисках доводов за себя, за своих товарищей. Если раньше она думала, что — болезнь и смерть этой девочки был некий метафизический знак, сигнал заниматься больше больными и больницей, а не личными неправедными делами, не поисками чувственных услад, то теперь в мозгу у нее повернулось, прежняя боязнь знака, сигнала, прежнее мистическое осмысление происходящего подверглось значительной ревизии, стало более реалистическим, уменьшился страх перед грядущим возмездием — оно вот.

Перемешаны мысли, чаяния, слова. Все сейчас неизвестно: как есть, и уж тем более — как будет.

То решала она — знак напоминает ей, говорит, что нельзя бросаться ни одним мгновением радости или счастья, подаренным судьбой, ведь в любой день все может оборваться хоть смертью, хоть тюрьмой. Но эта банальщина не могла долго властвовать над нею. Уж больно расхожая истина; но все века она была оправданием любой многоголовой пошлости.

То она решала, что полученный сигнал заставляет ее задуматься об истинной любви. Задумалась:

«Люди боятся любви, потому что на нее подчас сил не хватает. Сначала с ней долго борются в своей душе, лишь только там она забрезжила, а потом, когда наконец они сломлены и думают, что готовы к любви, борьба уже все внутри опустошила. Я просто наказана за это борение с судьбой. Нельзя манкировать радостью. Радость в душе матери не уменьшит любви к сыну».

Мысль не новая — обыденна и удобна.

Но ведь не все, что обыденно и удобно, — плохо и пошло. Ведь потому, может, и обыденно, что выдержало испытание временем.

Она думала:

«Счастье простой и настоящей любви ведь лучше, чище, праведнее столь частого блуда, который привычен и почти неосуждаем.